Двери подвала оставались плотно заперты, стены непроницаемы – что до этого? Фирхоф ощутил пронзительное, леденящее дуновение ветра, ему почудилось, словно где-то совсем рядом вновь свистит буря, неистово мчится Снежная Стая, бешено вьется длинная грива вороного скакуна и бессмертный призрак великого грешника Бруно д’Ороско гордо скачет в высоком рыцарском седле.
Усталость навалилась на плечи советника.
«Почему люди порой так покорно подчиняются самым несправедливым поворотам судьбы? Например, этот несчастный уэстер – человек не трусил в бою, но не может сопротивляться собственному мистическому страху перед полушарлатаном Нострацельсом».
Фирхоф осторожно подтолкнул Кевина к креслу. Император отвернулся.
– Прости, Людвиг, прости – я не могу присутствовать, это слишком отвратительно. Сделай то, что нужно, ради нашей дружбы, а я вместо тебя отвечу перед Богом. Потом. А сейчас мне необходимо удалиться.
– Вы так легко и бездумно разбрасываетесь моей душой, государь!
– Ради Империи, Людвиг, ради Империи…
Гаген вышел, не оборачиваясь, коротко и хлестко взлетели полы серого плаща.
«А ведь теперь никто не посмел бы искренне назвать его Святошей», – потрясенно подумал фон Фирхоф. «Мой расчетливый друг изменился почти до неузнаваемости. А кем сделался я сам? Действенность кровавого опыта не подлежит сомнению, но это только из-за гримуаров Адальберта. Согласившись зарезать человека, в душе я продолжаю считать магуса Нострацельса утонченным и высокомерным мошенником. Какой позор! Я, бывший секретарь Трибунала, принимаю участие в нечестивом колдовстве, в которое, к тому же, в своем качестве ученого, не верю».
Старый магус открыл потрепанную книгу, узловатым пальцем отыскал нужную страницу и прищурился, рассматривая мучительно изломанную вязь непонятных Фирхофу символов.
– Ассистент, привяжите пациента как следует. Мне не нужны осложнения, акты на грани искусства и науки требуют не только таланта и знаний, но и обычной лабораторной аккуратности.
– Сколько крови потребуется?
– Эта чаша – полная, до краев, в ней ровно три четверти пинты.
– Тогда незачем рассекать ему горло. Хватит надреза на локтевой вене.
– Молодой человек, в науке существуют нерушимые традиции…
– Так написано в гримуаре?
– Да… То есть – нет, конечно, прямых указаний не существует. Но я в хорошем смысле консерватор.
– Помните, мессир магус, что самая громкая слава всегда достается реформаторам.
Фирхоф усадил Этторе в кресло, наклонился к уху пленника и прошептал по-уэстокски:
– Не бойся, Кевин. Тебе когда-нибудь отворял кровь лекарь? Считай, что сейчас происходит то же самое. Не знаю, сколько этой жидкости ты, головорез несчастный, пустил честным солдатам Церена, но я собираюсь позаимствовать у тебя всего-то пинту на нужды восстановления Империи.
– Ты самый настоящий сумасшедший.
– Возможно, и сумасшедший. Иначе не стал бы ломать традиции и спорить с мудрым и трезвомыслящим Нострацельсом – попросту перерезал бы твою глотку, чужеземец.
Фирхоф освободил руку Этторе, вспорол ножом рукав рубашки и обнажил выпуклую синюю нить вены.
– Молчи и не дергайся.
– Ммм… Легко сказать. Меня еще никогда не резали на убой вместо барана. Этот безумный старик в дурацком колпаке, он что – собирается выпить мою кровь?
– Конечно, нет. Не будь трусом – никто не захочет питаться этакой дрянью.
Фирхоф ловким движением надсек вену, первые капли, тяжелые, темно-вишневые, упали и разбились о дно чаши. Нострацельс не отрывался от книги, сухие, растрескавшиеся губы магуса непрерывно шевелились, выплевывая, словно шипы, угловатые слова заклятия. Кевин Этторе впал в прострацию, обмяк в кресле, запрокинул голову, рассматривая низкий, растрескавшийся потолок. Вырываться, однако, не пытался, и советник вздохнул с облегчением. Зрачки уэстера сильно расширились, лицо, бледное, как у многих светловолосых северян, совсем побелело. Фирхоф поморщился.
– Только не делай вид, будто тебе больно – это не пытка.
– Конечно! Зато после такой ворожбы едва ли все в порядке останется с моей душой. Придется до самой смерти платить монахам и молиться…
Густая вишневая струя лениво потекла в чашу. Возможно, вместе с нею жилы уэстера покидала таинственная тонкая субстанция – средоточие жизни. «Древние были правы, когда верили, что душа живет в крови». На миг Фирхофу почудилось, будто Этторе умирает.
– Долго еще продлится опыт, мессир колдун?
– Чаша полна, – бесстрастно обронил Нострацельс.
Щеки и виски старика запали, глаза обвела коричневая тень. Дочитав длинную формулу, магус теперь возился, смешивая ингредиенты. В движениях длинных, худых пальцев волшебника было нечто паучье. Фирхоф больше не слышал и не видел астрального эфира, он отвернулся, не испытывая ничего, кроме отвращения. Уэстер не двигался, не приходил в себя, и, кажется, даже перестал дышать. Советник перехватил руку Кевина за запястье, плотно перевязал ее, согнул в локте и при помощи ленты, перекинутой через шею, укрепил на груди, а потом сильно хлестнул пленника по щеке.
– Очнись! От пустяковых ран не умирают.
Этторе распахнул светлые глаза, в них медленно таяла муть беспамятства.
– Все уже кончилось?
– Для тебя – да, кончилось, приди в себя.
– Меня клонит в сон, и я хочу пить.
– На ногах удержишься? Ладно, я тебя напою, будешь спать, получишь все, чего пожелаешь, только поскорее пошли отсюда.
Людвиг без промедления поднял уэстера на ноги и вытолкал за дверь, оставив Нострацельса творить волшебство в одиночестве. Наверху, в покоях мага было удивительно тихо, Людвиг уложил пациента, отыскал кувшин темно-рубинового вина, разбавил его водой наполовину и проследил, чтобы Этторе выпил полную кружку – всю, до дна. Уэстера колотило так, что зубы мелко стучали о глиняный край сосуда.
– Чума на вас на всех, церенские выродки – такое хуже пыток.
– Тебя, Кевин, развезло как тяжелораненого. С чего? Крови было не очень много.
– Предпочитаю получать раны в бою. Мне показалось, что этот чертов волхв заодно вытягивает мою душу.
Император молчал – он скрестил руки на груди и, стоя у приоткрытого окна, наблюдал, как золотые и нежно-розовые краски заката сменяются фиолетовыми и серыми тонами глубокого вечера. Гребень нусбаумской стены торчал на фоне неба, словно зубчатый горб засыпающего дракона.
– Теперь вы довольны, государь?
– Да, Фирхоф. Я ценю твою преданность.
– Осталось дождаться утра – и измучившая нас тайна исчезнет.
– Я дождусь. Дождусь, иди спать, мой друг. Ты мне больше не нужен…
Людвиг уснул, и все-таки сквозь сон чувствовал, как где-то неподалеку, в серой безвидной пустоте ворочается грузная тень недоброго волшебства.
Тусклый рассвет разбудил советника. Император, должно быть, провел тревожную ночь. Сейчас он полусидел за обеденным столом магуса, уронив крупную гордую голову на скрещенные руки, и очень крепко спал.
Людвиг подошел к ложу раненого, тронул уэстера за плечо и приложил палец к губам.
– Тихо! Быстро одевайся и немедленно выходи из дома.
Утро ранней весны встретило их мелко моросящим теплым дождем. Снег совершенно растаял.
– Еда в мешке, лошади на конюшне. Бери пегого и уезжай.
Этторе ошалело уставился на бывшего церенского министра.
– Почему ты меня отпускаешь?
– Трудно объяснить. С одной стороны, ты мне больше не нужен. С другой – я слишком много от тебя получил. Не пытайся разбираться в тонких материях, лучше беги, покуда я не передумал.
Уэстер не заставил себя просить, он оседлал пегого и вскочил в седло, стараясь поменьше тревожить перевязанную руку.
– Прощай, Фирхоф. Ты, конечно, такой же злодей, как и все церенцы, но зато ты самый честный человек среди злодеев.
Пегий жеребец тронулся рысью, разбрызгивая весеннюю грязь, и Людвиг иронически улыбнулся вслед. Он вернулся в готический домик колдуна, осторожно, чтобы не разбудить императора, спустился в подвал. Магус тоже спал, и представлял собою странное и величественное зрелище. По-видимому, сон сразил старика сразу после трудного опыта. Нострацельс сидел в том самом кресле, к которому он предлагал привязать Кевина. Колпак свалился на колени, оголив блестящий череп без единого волоса. Рот колдуна гневно открылся, брови сошлись к переносице, нижняя челюсть отвисла. Суровый магус старой закалки оглушительно храпел.
Медная чаша с засохшей кровью до сих пор стояла на столе, Фирхоф пригляделся повнимательнее и поразился – крови-то в ней и не оказалось; чистая вода, прозрачная влага наполняла сосуд до краев. Советник склонился над гладкой поверхностью и разглядел в ней свое собственное отражение. У Людвига-в-чаше было загорелое лицо, волосы чуть покороче, другая одежда, где-то на самом краю водяной картинки вилась-моталась беспокойная морская чайка. Фирхоф отпрянул, больно задетый догадкой. Влага пошла рябью, смазывая изображение. Советник поднял голову и поискал взглядом Портал – он оказался на месте, тут как тут, на широком волшебном подоконнике, сутуло прислонясь спиною к косяку, сидел печальный Хронист.
