Но Блаженный и не заметил всего этого. Глаза его стали тухнуть и стекленеть, как бы обращаясь внутрь, и он вдруг завопил тонким голосом.
— Зрю! Падет кровь сегодняшняя сторицей на головы убийц! От костров этих возгорится Москва и сгорит дотла! И разрушится держава! И будет мор! И глад! И запустение в Земле Русской! И государь законный будет висеть распятый на воротах Кремля! И будет шапка царская валяться в пыли! И не будет достойного, чтобы поднять ее!
Тут он рухнул на землю и забился в припадке. А за ним и я — переполнилась душа моя!
* * *
Выздоравливал я в тот раз тяжело. Будь со мной моя княгинюшка, я бы, несомненно, намного быстрее оправился, но Иван ее приезду воспротивился. Сказал, что Москва сейчас — неподобающее место для женщины. В этом он был, конечно, прав, но укажите мне место на Руси, где бы баба русская жила вольготно и спокойно. Тогда, когда все это происходило, сейчас, когда я события эти описываю, да и вообще когда-нибудь!
Пока же ничего меня не радовало, даже вереница побед, одержанных Иваном. Качели удачи, дойдя до крайней точки, коснулись в обратную сторону, стремительно набирая ход. Это Иван, захватив Москву, переменил направление их движения, теперь он не давал земщине опомниться, захватывая город за городом, уезд за уездом вокруг Москвы, с каждым таким приобретением силы земщины таяли, а силы опричного войска росли. Ратники стекались к Ивану отовсюду, даже из действующей армии из Ливонии и Литвы. Вот сейчас одни рассказывают, будто бы в народе неожиданно вспыхнула любовь к царю, другие же утверждают, что их забирали в опричное войско чуть ли не насильно, при этом непременно добавляют всякие изуверские подробности. Не было ни первого — к сожалению; ни второго — к счастью. Люди притекали к Ивану пусть и без радости, но добровольно. А что им было делать? Весь уезд захваченный Иван переписывал на себя, и всем людям служивым, которые в уезде поместья и вотчины имели, в предписанный срок нужно было определиться: коли запишутся в опричнину и Ивану присягнут, тогда их имущество при них останется, даже и прирастет за счет строптивого соседа; коли же они этим строптивцем окажутся и решат земщине верность сохранить, тогда земля — в казну, семья — на улицу. И зачем тут изуверства, чтобы подвигнуть человека принять единственно верное решение? Да и то сказать, ведь и в земщину людей три года назад записывали не спросясь. Коли не попали при разделе городишко, волость или уезд в опричнину, тогда, значит, ты земский и неси все земские тяготы, как положено, как прежде. Человек и нес, для него, в сущности, ничего не менялось. Что ему Русь, царь, бояре?
Такие вот безрадостные мысли посещали меня во время моей болезни. Спасло меня только то, что на масляной неделе Иван со всем двором отправился в Александрову слободу, объявив перемирие на время Великого поста. Я лежал в санях и только отсчитывал версты, оставшиеся до встречи с моей возлюбленной.
Глава 10. Первый побег
[1568–1569 гг.]
Слышал я разговоры, будто убежал я от обиды. Врут люди, хотя обида была. Кому-то мелкой покажется, но мне — горчайшей. На одном из пиров это случилось, когда упились все по обыкновению и пляски начались. Когда девки голые плясали, я еще терпел, дело, конечно, срамное, но естественное, а вот когда некоторые опричники сарафаны на себя напяливали, личины девичьи надевали и начинали отплясывать, поводя препохабно бедрами и плечами, тут меня с души воротило и я глаза свои в сторону отводил. Иван это давно заприметил и все надо мной посмеивался, а в тот вечер нашло что- то на него, щелкнул пальцами охальникам своим и на меня указал, а те и рады стараться, вмиг меня в одежу сатанинскую обрядили и в круг выпихнули. И я, помня судьбу несчастного князя Репнина и видя вокруг себя единственно глаза, вином залитые до потери соображения, принялся плясать. Так и плясал под общий гогот, крики подхлестывающие и хлопки в ладоши, плясал и плакал. А когда даже музыканты дудеть устали, Иван, наконец, смилостивился и приказал всем угомониться и за столы сесть. Я же тихо тряпки скоромные и личину паскудную с себя сбросил и уныло домой побрел. Иван на уход мой не разгневался, более того, на пиры уж не призывал, видно, дошло что-то.
Нет, не из-за обиды я убежал. Мог бы сказать вам, что от отвращения, но это неправдой будет. Конечно, отвращение к этой жизни было, но душа человеческая многое претерпеть может, потому что ко всему со временем привыкает. Я вам честно скажу: убежал я от страха. Страх не отвращение, он накапливается и в конце концов превосходит меру сил человеческих.
Да и не сразу я побежал, а насколько страхи мои были верные, вы сами можете рассудить.
* * *
Когда удача на сторону Ивана склонилась, когда прогнулась земщина и безмолвствовал народ, лишь одна сила противостояла опричнине — церковь. А если быть совсем точным, то митрополит Филипп. Иван и не думал с ним ссориться, он после возвращения в Москву пребывал в благостном состоянии духа, хотел все уладить миром и по закону. Поэтому на третий или четвертый день, сразу после нашего приезда, направился Иван в храм Успения в Кремле, где служил воскресную обедню митрополит, чтобы получить у того благословение и этим начать тяжелый путь к примирению.
Сопровождал Ивана весь его двор и множество простых опричников. Все выглядело бы очень торжественно, если бы и Иван, и вся его свита не были обряжены в черные ризы с высокими шлыками, кои обычно использовались для богослужений братии в Александровой слободе. Быть может, Иван хотел этим одеянием подчеркнуть свое смирение, но даже мне показалось, что это чересчур, скромные парчовые кафтаны без сверкающих и бряцающих украшений были бы более уместны.
Судя по всему, Филипп был того же мнения. Когда Иван вошел в церковь и подошел к нему под благословение, Филипп даже головы в его сторону не повернул. После долгого напряженного молчания в храме разнесся голос Алексея Басманова: «Святой Владыко! Государь перед тобою. Благослови его!» Тут Филиппа и прорвало.
— В этом виде, в этом одеянии странном не узнаю царя православного! — загремел он на весь храм. — Не узнаю и в делах царских!
— Только молчи, одно тебе говорю: молчи, святой отец! — почти прошептал Иван. — Молчи и благослови нас!
Я сразу за Иваном стоял и все слышал. Вы теперь сами видите, что не хотел он ссоры, но Филиппа было не остановить. Он и сам над собой был уже не властен.
— О, государь! — возвестил он. — Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. Отколе сияет солнце на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а на Руси — нет! Достояние и жизнь людей не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются они именем царским! Или забыл ты, что есть Всевышний, судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровью невинных, оглушаемый воплями их муки? Ибо сами камни под ногами твоими вопиют о мести!
Тут Иван должного смирения не проявил и вскипел, ударил посохом о камень, вскричал ломающимся голосом: «Что говоришь, старик?! Разве ж это кровь? Это я всех щадил! Доселе щадил бунтовщиков и изменников! Коли нарицаешь меня кровавым и грозным, то и буду отныне таким!» Вот так совсем не по-царски, а скорее, по-детски кончил Иван свою речь, развернулся и чуть не бегом покинул храм.
Угрозы Ивановы не имели немедленного продолжения. Ведь суд над боярами, о которое я вам уже рассказывал, был после этого посещения храма, и начался тот суд весьма спокойно и чинно. И уж конечно не посмел Иван ничего сделать самому митрополиту. Слышал я, правда, что взяли нескольких близких к Филиппу священнослужителей и допросили их о тайных замыслах митрополита, но так ничего тайного и не сведали, посему их отпустили. Как я полагаю.
Митрополит в обиде великой удалился со своего двора в Кремле в Симонов монастырь, но с престола первоапостольского не сошел, хотя многие в окружении Ивана на это надеялись. Иван же не оставил попыток к примирению. По прошествии нескольких месяцев, когда страсти с обеих сторон несколько улеглись, Иван с опричниками вновь отправился к Филиппу, на этот раз в Новодевичий монастырь, где митрополит служил в тот день службу и ходил по стенам с крестами. На этот раз все были одеты как подобает, и Иван смиренно подошел к Филиппу для благословения. И тут произошло досадное недоразумение. Кто-то из опричников забыл снять при входе в монастырь тафью, Филипп строго указал на это святотатство Ивану, пока тот оборачивался, опричник спохватился, тафью сдернул, а остальные громко закричали, что митрополит в очередной раз напраслину на них наводит. Филипп им свое слово сказал, а Иван ему в ответ два, сначала обозвал митрополита лжецом, а потом через мятежника добрался и до злодея. «От злодея слышу!» — в запальчивости огрызнулся митрополит совсем не по-пастырски. Крики их громкие разносились по всему монастырю к великому соблазну народа, во множестве пришедшего на службу. Общее волнение после этого скандала богопротивного было таково, что Иван почел за лучшее скрыться на время в Александровой слободе.
