От алтаря к ним направился Штернберг. Уже совсем светлое, залитое зарёй небо бросало розоватые отблески на его нелепые очки, на выбивавшуюся из-под фуражки длинную чёлку, на позолоченное навершие трости, которую он держал перед собой обеими руками, словно некий символ власти, жреческий жезл. Он странно, бессмысленно улыбался, и эта его улыбка больше походила на судорогу, изломавшую и без того исковерканное косоглазием лицо. Его правый глаз золотисто посверкивал предвкушением и ликованием, а в левом была мертвенная отрешённость ледяной пустыни. Казалось, он ничего уже не видел перед собой. Сосредоточенность его воли оглушала и ослепляла. Невольно Хайнц низко склонил голову — не заметив, что все его товарищи одновременно сделали то же самое.
Приказ, который они получили, был беззвучным, мгновенным и кристально-чётким, лишённым всякой словесной шелухи. Они сразу поняли, что и как им надлежит делать и что именно от них требуется. От них требовалось только одно: сила воли.
Они, все семеро, встали широким полукругом за алтарём, лицом к реке и к громаде скалы. Хайнц оказался с краю. Со своего места он хорошо мог видеть, как Штернберг, отдав трость, оружие, перчатки и фуражку бесшумно появившемуся и так же бесшумно исчезнувшему Францу, остановился у алтаря, постоял немного, заложив руки за спину, затем стащил очки и принялся тщательно протирать их скомканным белым платком. Пальцы у него дрожали.
Свет восходящего солнца уже окунул в расплавленное золото кромку скалы, охватывающей с запада низину с рекой и капищем. Между камней таяли остатки тумана. Древняя тишина развернулась подобно свитку с выцветшими письменами. Хайнц слышал лишь поскрипывание смёрзшейся травы под ногами солдат из оцепления. Полоса света на скале медленно-медленно ширилась и опускалась ниже. Штернберг стоял перед каменным возвышением, опустив голову, теребя и сжимая в пальцах белый комок платка. Хайнц вдруг со смущением заметил, что высоченный офицер дрожит как ребёнок. Хайнц чувствовал, как к отчаянной решимости командира всё больше примешивается неуправляемый страх. И испугался: в этом новом, насквозь прозрачном мире, мире мыслей, к нему внезапно пришло понимание, что командир не всё рассказал им про их общую миссию. Командир ни словом не упомянул о том, что кто-то из них может не уйти отсюда живым.
Первые лучи солнца коснулись самых высоких камней святилища. Штернберг перестал терзать платок, засунул скомканную тряпицу в карман, поправил на носу очки, принялся немилосердно в кровь обкусывать губы, затем сжал их в прямую черту. Солнце добралось до металлических пластин, и те разом вспыхнули нестерпимо-ярким блеском, выбивая слёзы из глаз. Внезапно свет залил всю площадь, живым, кровеносным, розово-золотым сиянием уравнивая древность камней с новизной металлических зеркал и торжественной громадой скалы за рекой. Штернберг резко выпрямился, вскинул лохматую голову, пригладил волосы, а потом как-то сгорбился и очень будничной походкой пошёл по кругу мимо металлических экранов, что-то подкручивая здесь, что-то пододвигая и поправляя там, выравнивая по положению тонких теней от железных стержней. После он ещё раз быстро прошёл по кругу, собрал все стержни и сложил сбоку от алтаря. Немного помедлив, поднялся прямо на алтарь и повернулся лицом к скале, простиравшейся в обе стороны ровной золотой стеной. Опустился на колени и низко, смиренно поклонился.
Именно теперь, при свете восходящего солнца, стало совершенно очевидно, что всё вокруг — и блестящие металлические экраны, и гладкие каменные плиты, и огромная скала за рекой — всё подчинено единому замыслу и служит единой цели. Каждая из деталей этой грандиозной системы в своём масштабе копировала другую, с её плавным изгибом вогнутого зеркала, и даже свод неба, казалось, повторял дугообразный изгиб скалы, охватывающей излучину реки. Зеркальные металлические пластины, зеркальная гладь речной воды, гладкие каменные плоскости, опрокинутое зеркало неба — это был целый мир изогнутых зеркал.
Штернберг поднялся с колен и начал говорить, протягивая вперёд пустые ладони, словно предлагая кому-то что-то невидимое. Он говорил громко и отчётливо, отзвуки его глубокого сильного голоса металлическим эхом метались среди высоких камней. Хайнц ни слова не понимал в шелестящих, звенящих и лязгающих звуках древнего мёртвого языка, но в то же время ясно чувствовал безжалостный смысл произносимого: говорящий просил о Времени, обещая взамен то, что некто неизвестныйсочтёт нужным взять. Никогда прежде, ни в чьём голосе Хайнц не слышал столько благоговения, сколько было в этих странных словах, обращённых неведомо к кому. Штернберг говорил всё громче, умоляюще простирая руки, — но очень скоро умолк, оцепенев, опустив голову, будто ожидая решения своей участи. Хайнц во все глаза смотрел в ту сторону, куда обращался командир. Ничего не происходило. Совсем ничего. Лишь на мгновение почудилось, будто воздух перед скалой слегка дрогнул, чуть сместился, словно гигантская линза. Хайнц моргнул: нет, померещилось. Но Штернберг выпрямился с ликующей улыбкой, словно и впрямь только что получил важный знак, позволение и благословение на что-то запретное. Из смиренного просителя он превратился во всевластного хозяина. Беззвучным аккордом прозвучал его неслышный приказ, многократно отразившись от каменные глыб. Он воздел руки — вверх и в стороны, как ветви дерева, — торжествующе выкрикивая в холодное зияние солнечного неба какую-то сакральную бессмыслицу, вколачивая своё повеление в миропорядок ритуальными словами.
— Sal und Sig!.. Allfather Odhinn herjafather… Sig tiw herjafather… Sig Frija… Sig Thorr… Heil Donar!..
Внезапно его ликующее заклинание задушено оборвалось. Он странно дёрнулся, не опуская рук и не сдвинувшись с места, словно что-то крепко держало его за щиколотки и запястья. Дёрнулся снова, сильнее, с острым болезненным вскриком. Напуганный всем этим Хайнц бросился было ему на помощь, желая защитить неведомо от чего, но с паническим страхом почувствовал, что не способен сделать и шага. Вся сила и всё тепло стремительно вытекали из его непослушного тела, подобно крови из перерубленных артерий. Расползающаяся от ног слабость холодила спину и давила на плечи, пригибая к земле. Хайнц видел, как офицер, дёрнувшись в последний раз, затих, уронив голову на грудь, — и, тем не менее, обморочно обмякнув, продолжал стоять, или, скорее, висеть, его бессильные руки были неестественно вздёрнуты, словно он оказался прикован цепями к невидимой стене. Ещё Хайнц увидел, как упал один из товарищей, кажется Курт. Небо выцвело до нестерпимо-яркой белизны. В лицо упруго толкнула волна морозного воздуха. Больше не было теней — со всех сторон тёк ровный, разъедающий глаза белый свет. Хайнц поднёс дрожащие ладони к лицу, успев заметить, что воздух вокруг струится, словно вода, и перемещается глыбами, искажая очертания предметов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
