За криком лавиной обвалилось многократное эхо. Набирающий силу ветер принёс редкие хлопья снега и — удивительное тепло, дохнувшее со стороны реки, словно там стояла гигантская печь. По площади вместе с позёмкой пробежала волна рыже-жёлтых листьев, взявшихся неведомо откуда, — ведь все деревья в округе стояли голые, оцепеневшие от холода, а опавшая листва давно почернела от дождей и смёрзлась под покровом густого инея. Следующий порыв ветра, горячий и свежий, был наполнен — немыслимое дело — явственно ощутимым ароматом цветов; вперемешку со снегом по площади мело белые яблоневые лепестки, и следом за ними летели жёлтые листья. Солдаты забеспокоились, заозирались кругом, не зная, что предпринять. Роща по правую сторону от капища на глазах затуманивалась зелёной дымкой стремительно проклёвывающейся листвы, а по левую сторону деревья стояли потемневшие, мёртвые, и под порывами ветра с них осыпалась кора. Холодный яркий свет был рассеян в воздухе, словно пыль. Небо было фиолетово-чёрным.
Штатский первый понял, что пришла пора сматываться. Он, мелко семеня, пересёк площадь, запетлял между камнями и припустил во весь дух, натужно клонясь набок под весом украденного чемодана, — но побежал не к машинам, а совсем в другую сторону, к лесу. Никто, кроме Хайнца, не обратил на него ни малейшего внимания. Все зачарованно смотрели, как в чёрном небе ветвятся беззвучные молнии, а пологий берег реки густо покрывается весенними цветами. Между тем роща уже сменила глянцевую зелень на осеннее золото, и тихо летел невесомый редкий снег, вкрадчиво трогая нежные цветы. Загипнотизированная природа была переполнена нереальной, отравляющей красотой горячечного сновидения.
Первый вопль нечеловеческого ужаса раздался прямо над ухом у Хайнца. Хайнц стремительно обернулся. Его мучитель, ротенфюрер из отряда Эдельмана, отшвырнул автомат, как ядовитую змею, и, не переставая вопить, вытаращился на свои руки в расползающихся вязаных перчатках. Лицо ротенфюрера странно переменилось — щёки обвисли, под глазами набрякли мешки, нос огрубел и потяжелел, да и вся его плотная фигура, казалось, с каждым мгновением всё больше раздавалась вширь, пригибалась к земле. Солдат бросился бежать. Хайнц так и не понял, что произошло. Он поглядел на брошенный автомат. Оружие покрывали шелушащиеся язвы ржавчины, растущие прямо на глазах. Хайнц оторопело наблюдал за этим зловеще-стремительным процессом, чувствуя, как по спине течёт холодный пот.
Среди камней забились срывающиеся крики и отчаянная пальба. Солдаты стреляли куда попало, швыряли оружие, бестолково носились туда-сюда, кто-то побежал к машинам, кто-то упал и больше не поднимался. Два грузовика, один с арестованными, другой порожний, с рёвом рванулись с места. За ними последовали ещё один автомобиль и два мотоцикла. Прочие машины уже не заводились. Люди убегали по дороге без оглядки, точно их преследовала вся преисподняя. Некоторые остались лежать у мёртвых машин.
Снег сменился редким, не по-осеннему тёплым дождём.
Хайнц осторожно поднялся, морщась, хватаясь за помятые бока. Ему хотелось только одного: скорее уйти прочь с этого трижды проклятого места и никогда, никогда больше сюда не возвращаться. Но он не мог оставить здесь командира. Прихрамывая, Хайнц двинулся куда-то вперёд, обходя неподвижные тела, распростёртые на блестящих от влаги тёмных гранитных плитах. На погибших старался не смотреть. Однако случайный взгляд выхватил чью-то скрюченную руку, сморщенную, высохшую, точно прокопчённую, всю покрытую похожими на крупу коричневыми пятнами, с безобразными жёлтыми ногтями. Хайнц смотрел и смотрел, не понимая, вглядывался, хотя и не желал глядеть, и невольно подходил всё ближе, и даже наклонился, чтобы лучше было видно — совсем как в ночном кошмаре, когда тошное любопытство оказывается сильнее самого дикого страха. Шинель мёртвого солдата расползалась от ветхости, а под заросшим ржавчиной шлемом было ссохшееся, как сушёный плод, с провалившимися глазницами, лицо древнего старика. Хайнц отшатнулся, тихо взвыв от ужаса.
Наверное, с ним случилось что-то вроде обморока. Обнаружил он себя идущим по площади дёрганой, шаткой походкой. Он чувствовал себя последним живым существом на всей земле. Он размахивал руками, расталкивая вязкий воздух, и задушено звал: «Командир! Командир!..» — не отводя взгляда от сидящего на земле человека в чёрном, уронившего голову на алтарный камень. Он не смел думать о том, что будет делать, если сейчас окажется, что на месте командира — тоже такой вот жуткий стариковский труп в сгнившей одежде, — будто считаные минуты обернулись столетием… Ошарашенный этой внезапной мыслью, Хайнц посмотрел на собственные руки, на миг кромешного ужаса приняв пятна грязи и засохшую кровь за отметины времени. Помедлив, положил дрожащую ладонь на плечо офицера. Тот сразу обернулся, да так резко, что Хайнц отскочил.
Лицо Штернберга было по-прежнему молодым, но совершенно безжизненным и, как никогда, до гротеска, уродливым: с кровавыми потёками, правый глаз почти закатился за веко, а тусклый левый казался незрячим. Штернберг долго смотрел на Хайнца, будто не узнавая.
— А, это вы… — холодно произнёс он наконец. Помолчав, бездушным стальным тоном добавил: — Я должен во что бы то ни стало завершить операцию. Вы мне в этом поможете. Вам ясно?
В его голосе, холодном, как арктическая пустыня, не оставалось ни тени эмоций.
— Т-та-так точно, оберштурмбанфюрер… — Хайнц не мог пересилить дрожь кривящихся и прыгающих губ. — Ра-разрешите д-доложить, оберштурмбанфюрер… Тут один штатский украл ваш чемодан. Покидал в него все эти стержни и смылся. Я видел, куда он побежал… И ещё… — Хайнц хотел рассказать про мертвецов со старческими лицами, но только, заикаясь, тыкал рукой куда-то в сторону, а другой рукой размазывал по лицу мокрую грязь, невнятно приговаривая:
— В-виноват… в-виноват, оберштурмбанфюрер…
Он изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не позориться перед командиром (жив! жив ведь!), но получалось плохо.
Ледяное ожесточение на лице офицера сменилось неопределённым пустым выражением, словно он тяжело приходил в себя после глубокого наркоза. Он посмотрел на Хайнца почти растерянно. Обвёл шальным взглядом площадь, на которой больше не осталось ни единой живой души. А потом сделал то, что вмиг смыло весь кошмар последних часов, то, из-за чего Хайнц сразу простил ему всё. Штернберг взял Хайнца за плечи, грубо встряхнул, примял к себе и тихо произнёс:
— Ты молодец… Не сбежал, не сдрейфил… как все эти шавки. Ты же просто молодец. Один я тут сейчас свихнулся бы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
