— Ну и что же, — сказал Данилов, помолчав, — и там работа ответственная, там сложная работа…
— Сложная, — согласился Уграэль. — Просто ювелирная. И все же вы меня разыгрываете!
— Нет, нисколько… Мы теперь не так близки с Кармадоном, как в юные годы.
— Может быть… Конечно, я понимаю, в ту пору, когда Кармадон был блестящим асом со спецзаданием, он мог такими, как мы с вами, и брезговать… Но теперь-то?
— Я его только что увидел, — сказал Данилов. — Я не думал, что он в Девяти Слоях. Лиц, что сидят с ним, я не знаю, нарушить их беседу было бы неприличным. Но вид его меня поразил. Что произошло с ним?
«Зачем я оправдываюсь?» — отругал себя Данилов. Он понимал, что и не следовало бы расспрашивать (лукавить при этом) случайного собеседника, неизвестно зачем вызванного в Девять Слоев из аравийских пустынь, о несчастье Кармадона, но и удержать в себе вопрос Данилов не смог. В глазах Уграэля опять была усмешка, он словно бы давал понять: мол, я-то знаю, как вы не знаете.
— Я и сам не слишком информирован, — сказал Уграэль, — Кармадон никогда не удостаивал меня беседы… Кто я для него? Мелочь… Был.
Он сделал ударение на этом «был» и опять со значением поглядел на Данилова. Может, сюда Уграэль прибыл с надеждой на продвижение, а тут надежду его укрепили, вот ему и не терпелось намекнуть об этом хотя бы Данилову?
— Я знаю обо всем с чужих слов. А это что же? Слухи. Сплетни… Будто имел Кармадон приключение… Вовсе не связанное с делом… А этакое… лирическое… Он оконфузился. Тогда его и скривило. А вы сами знаете, что в таких случаях ран и повреждений не отменяют. К тому же, говорят, Кармадон нарушил правила… Стало быть, замарал честь. Покровители и родственники сделать для него ничего не смогли. Проигравший, опозоренный — разве мог он оставаться асом со спецзаданием? Сами посудите. Теперь он демон десятой статьи.
— Десятой? — не поверил Данилов.
— Десятой. И служит на элементарной частице.
Возле Уграэля на столе возникла бутылка имбирной настойки и на тарелке — кусочки сухого бамбука, словно от распиленной лыжной палки. «Видимо, надоело ему все аравийское…» — подумал Данилов. Уграэль пожелал угостить Данилова имбирной, но Данилов, любезно поблагодарив Уграэля, вызвал кружку светлого биржайского пива.
— И вы знаете, — сказал Уграэль, — никаких официальных разборов, пусть даже и закрытых, приключения Кармадона не было. Просто его разжаловали и послали в микрокосм. Говорят, он не подавал апелляций. Да и что тут подавать?.. Обидно! Из-за какой-то юбки…
Тут левый глаз Уграэля опустился к краешку его губ, расширился и уставился на Данилова в некоем ожидании. Откровений Данилова, может быть, ожидал он?
— Да, — сказал Данилов. — Печальная история.
Глаз Уграэля вернулся на место и скромно смотрел теперь в рюмку имбирной. Этот чистенький демон в бедуинском капюшоне, видимо, многое знал. Раз имел сведения насчет юбки, то, наверное, был наслышан и об участии Данилова в приключении Кармадона. Сейчас же он (может, и с намерением) разыгрывал из себя наивного провинциала. Но вдруг Данилов ошибался?
— Ну как у вас в Москве? — спросил Уграэль.
— Что вас интересует?
— Меня многое интересует, — сказал Уграэль. — Климат, условия быта, напитки, курево…
Тут он осекся, словно испугался, словно сообразил, что проговорился, что своими вопросами он выдает нечто такое, о чем следует промолчать. Данилов с интересом поглядел на Уграэля. Что далась ему Москва?
— По сравнению с аравийскими пустынями в Москве прохладно, — сказал Данилов, — рядом Ледовитый океан.
— Да, да, я знаю, — быстро сказал Уграэль.
— А насчет курева… Вас что интересует? Сигареты, папиросы, трубочные табаки? Или анаша?
— Нет, я это так, к слову… — смутился Уграэль. — Я не курю… Извините, я спешу по делу… Желаю вам отчитаться, — сказал Уграэль.
— Спасибо, — холодно кивнул Данилов.
— Может, еще и встретимся. А может быть, и нет, — сказал Уграэль, и тут уши его наползли на глаза, неприятно, даже зловеще Уграэль смотрел на Данилова. А потом исчез.
«Нет, и вправду он что-то знает? — забеспокоился Данилов. — Он явно валял передо мной дурака. И что он расспрашивал о Москве? Похоже, что не из вежливости… Хорошо, хоть мой театр его не занимал…» Данилов чувствовал, что своей прощальной гримасой Уграэль испортил ему настроение. В раздражении пребывал теперь Данилов.
Он утолил жажду, был сыт, ему следовало уходить. Но куда? Опять в свою комнату, в свою келью, в свою камеру? И зачем уходить? Из-за боязни столкновения с Кармадоном? Но что его бояться, думал теперь Данилов. Совсем недавно он был готов бежать из мясного буфета, сейчас же он сидел чуть ли не обиженным на Кармадона: тот его не замечал. Раздражение, вызванное Уграэлем, он словно бы перенес на Кармадона. Данилову хотелось выкинуть нечто такое, что привлекло бы внимание Кармадона к нему. Данилов занимался пошлым делом — после принятия ячменных напитков потягивал коньяк (будто протестуя против чего-то). И хмуро смотрел на стол Кармадона.
Кармадон обернулся. Он что-то говорил собеседникам, что-то доказывал им и, обернувшись, замолчал, замер. Потом, словно пришел в себя, стул передвинул, спину показал Данилову и, видно, продолжил разговор.
В том, что Кармадон заметил его, Данилов не сомневался. Обратили внимание на Данилова и демоны, сидевшие с Кармадоном. Они то и дело посматривали теперь на него. Но вряд ли вели с Кармадоном о нем речь.
А Кармадон больше не оборачивался. Данилов нервничал. Он отставил коньяк. Все в буфете раздражало его. «Он меня даже не желает замечать! — горячился Данилов. — Не выказывает презрения, ни злобы, ни обиды. Ну как же! Он — аристократ, он хоть и пониженный в чине, хоть и ущемленный, а все равно — демон главной последовательности!» Что-то распирало Данилова, личность воспитанную и скорее мирную, что-то неприятное мучило его, вот-вот готово было подтолкнуть к скандалу, совершенно бессмысленному и уж конечно вредному для него, скандалу (Данилов уже предчувствовал это) противному, бабьему, возможно истеричному, с битьем сосудов. «Я сам подойду к нему! — разжигал себя Данилов. — Я потребую объяснений, где Синезуд и где Бек Леонович…»
Соображение о домовом Беке Леоновиче явилось Данилову на ум (или было подсказано ему) кстати, Данилов ухватился за него. Он теперь уверял себя, что именно из-за Бека Леоновича он и намерен подойти к Кармадону и, если потребуют обстоятельства, на самом деле надерзить тому, предпринять нечто решительное. Судьба Бека Леоновича несомненно волновала Данилова, его не покидало ощущение вины, но сейчас причиной стремления подойти к Кармадону, хотя Данилов и не желал себе признаться в этом, было иное. А что — иное, он и сам не мог бы сказать. Будто причина эта существовала независимо от Данилова.
Данилов встал и подошел к столу Кармадона.
— Извините, но я вынужден обратиться к вам…
Кармадон Данилова будто бы не видел, но собеседники его смотрели на Данилова с интересом и, возможно, ждали зрелища.
— К сожалению, мне приходится нарушать приличия, но я не нахожу иного выхода…
— Вы к нам ко всем обращаетесь, — спросил демон в берете с рысьими ушами, — или кого-то имеете в виду особенно?
— Я хочу задать вопрос Кармадону, и его право решать, в обществе он желает выслушать меня или в одиночестве?
— Мне все равно, — сказал Кармадон.
— Где Бек Леонович?
— Кто? — удивился Кармадон.
— Бек Леонович. Домовой из Останкина.
— А-а, — вспомнил Кармадон, тут же сказал надменно: — К сожалению, ничем не могу удовлетворить ваш интерес.
— Но он был отправлен в известном лишь вам направлении… Именно вы его и отправили… А я давал ему гарантии безопасности… Его следует вернуть.
— Это мне теперь не под силу, — сказал Кармадон.
— А кому под силу? — не мог уняться Данилов.
— Не знаю. Но думаю, что и не вам.
Данилов вдруг почувствовал, что запал его исчез и говорить ему нечего, какой тут скандал, какие решительные выражения, да и зачем они? Жалким он стоял перед столом Кармадона, и с каждой секундой его положение становилось все более нелепым, выходка его превращалась в фарс. А собеседники Кармадона все еще смотрели на него в ожидании пассажа. Но пассаж и так вышел! Кармадон же, хоть и изуродованный, сидел по-прежнему надменный и спокойный и будто бы держал у глаза ледяной монокль.
— Что же, — сказал Данилов, — придется мне хлопотать о возвращении Бека Леоновича.
Тут он откланялся.
Теперь-то ему точно следовало уйти из буфета, а он не смог, вернулся к своему столу, сел спиной к Кармадону. «Какая глупость! — думал Данилов о своем походе к Кармадону. — Бабья глупость! Вот сам и принял позор. И поделом!» Безрассудным и некорректным по отношению к Кармадону было упоминание при публике имени останкинского домового. И шепотом-то, на ухо Кармадону, его нельзя было произносить. Ведь он, Данилов, ничего не знал. Ничего, кроме того, что Кармадона разжаловали и следы конфуза оставили на его лице. А как все было сделано, при каких словах, записях и аттестациях, это Данилову было неизвестно. Как он мог проявлять себя базарной личностью, крикливой торговкой солеными огурцами, у которой взяли из кадки овощ и ушли, не расплатившись! А овоща-то вдруг и не брали… Ему было стыдно и противно.
