– На уровне глаз, Евочка! – смеялся Лева. – В супермаркетах все рассчитано на таких клиентов, как я, – которые берут то, что находится на уровне глаз. Туда и выставляют самое дорогое…
Ева с удовольствием пробовала напитки, которые Лева ей предлагал, удивляясь полному отсутствию головной боли и вообще каких бы то ни было неприятных эффектов.
– Тебе, Евочка, согласно твоей утонченной внешности, должны нравиться сухие вина, – говорил Лева. – Но нравятся сладкие. Что ж, ты маешь рацию, как говорил один мой польский сокурсник по истфаку МГУ.
К сладким винам относился настоящий португальский «порто», который он наливал из пузатой бутылки в низкие бокалы с серебряными вензелями, нанесенными на хрустальные бока.
Однажды Лева попросил Еву заехать с ним в антикварный магазин на Арбате, чтобы взглянуть на напольные часы, которые он давно уже присмотрел для гостиной. Еве понравился хрипловатый торжественный бой – и часы немедленно были куплены, хотя стоили гораздо дороже, чем какой-нибудь диван-«малютка». Впрочем, он и не собирался покупать диван-«малютку»: не тот у него был вкус.
Лева и одевался так, что его внешность сразу производила впечатление чего-то безупречного. Он любил мягкие пиджаки и пуловеры из натуральной шерсти с едва заметным рисунком, галстуки у него были только дорогие, как и обувь.
Но главное – ему всегда нужна была Ева. Она ни разу не слышала от него ссылки на головную боль, на дела, на важную встречу, которая помешала бы их свиданию. Казалось, в его жизни нет ничего, что он не стремился бы разделить с нею.
И как знать, не оттого ли им было так приятно вдвоем, что Ева не чувствовала к Леве той самозабвенной, изматывающей страсти, которая едва не сломала ее совсем недавно?.. Зато она испытывала к нему приязнь, даже нежность и с удовольствием принимала знаки его внимания, сама стараясь быть такой же внимательной к нему.
К тому же Ева была из тех женщин, которым необходима не только постель, но и умный, увлекающий разговор – даже и в постели. А на такие разговоры Лева был мастер. Он вообще был интересным собеседником и мог легко рассуждать на самые разнообразные темы.
Он и родителей ее очаровал в первый же приход в гости: сыпал искрометными шутками, рассказывал о Голландии и Германии, вспоминал какие-то истории из прошлого писательского быта. У родителей оказалось с ним много схожих воспоминаний: ведь Лева был их ровесником… Выяснилось, например, что «Последнее танго в Париже» с Марлоном Брандо они смотрели на подпольной кассете почти одновременно и чуть ли не в одном и том же доме.
Он понравился всем, кроме разве что Полинки. Но ее просто, как всегда, не было дома: она в последнее время вообще появлялась только на ночь, как месяц ясный.
И единственное, чего Ева не понимала: что удерживает ее от того, чтобы наконец сказать: «Я подумала, Лева, и я согласна»?
День первого апреля оказался неудачным и даже нервным, несмотря на розыгрыши, которые любили в их школе все – и ученики, и учителя.
После третьего урока в учительскую вошел Эвергетов и объявил:
– Дорогие коллеги, прошу всех учесть, что сегодня я никого к себе в кабинет не приглашаю и приглашать не собираюсь!
Дружный хохот был ему ответом: с самого утра каждого вновь входящего встречали в учительской сообщением о том, что его срочно вызывает директор – вот прямо сейчас, сию минуту. После десятого человека, стучащегося в его кабинет с вопросом: «Вызывали, Василий Федорович?» – Мафусаил не выдержал и прекратил это незамысловатое веселье.
Собственно, все было как всегда, и настроение Еве испортила на последнем ее уроке сущая мелочь; никто, кроме нее, ничего и не заметил.
Десятиклассница Наташа Величкина рецензировала ответы, прозвучавшие во время урока. Ева часто предлагала кому-нибудь сделать такой заключительный обзор, в этом не было ничего необычного, и к этому виду работы все привыкли.
Наташа отвечала слегка снисходительным тоном, но и это было привычно, хотя и не радовало. Ева с сожалением думала, что у этой красивой зеленоглазой девочки снобизм не возрастной, естественный, а более глубокий, от которого не так легко будет избавиться. Если она еще захочет избавляться…
Правда, в их школе Наташе хотя бы не приходилось особенно задаваться из-за того, что папа был крупным чиновником в МИДе. Высокопоставленных фигур среди родителей хватало, социальное неравенство почти не ощущалось, да и дети были достаточно хорошо воспитаны в своих интеллигентных семьях, чтобы не хвастаться родительскими заслугами.
– Ну, какой можно сделать вывод… – протянула Наташа, лениво стреляя подведенными прозрачными глазками. – Все отвечали хорошо, даже Плужников…
Ева ничего по этому поводу не сказала и только в конце урока назвала Наташину оценку – тройку.
– Почему «три»? – взвилась Величкина. – Что я не так ответила?
– Вы отвечали поверхностно, Наташа, – объяснила Ева. – Это понизило отметку на один балл. А на второй балл я вынуждена была ее снизить за ваше «даже». Мы оцениваем ответы, а не людей. Я думаю, это слово прозвучало оскорбительно для того, кого вы назвали. Прошу вас это понять.
Все одобрительно загудели, Наташа покраснела, но, обведя глазами класс, не почувствовала поддержки и села, глядя на Еву злыми, по-кошачьи сощуренными глазами.
«Вышло, что по носу ловко ее щелкнула при всех, – подумала Ева, закрывая журнал. – Но я ведь не хотела… Не хотела, а так оно и получилось!»
Этот маленький эпизод – когда она была права, но невольно проявила назидательное превосходство – испортил ей настроение. Ева шла по коридору к учительской, радуясь про себя, что уроки окончены, можно отправиться домой и не вести занятия в плохом состоянии духа.
– Ева Валентиновна! – услышала она незнакомый женский голос у себя за спиной. – Извините, можно вас на минутку?
Обернувшись, Ева увидела высокую женщину в бежевом замшевом пальто. Скорее всего это была чья-нибудь родительница – кто еще приходит в школу в субботу к концу уроков? Лицо у нее было удлиненное, с довольно красивыми, но поблекшими чертами – со следами былой красоты, как это принято называть. Но, несмотря на эту блеклость, оно выглядело живым и нервным.
– Я хотела с вами поговорить, Ева Валентиновна, – повторила женщина, теребя пуговицу пальто.
– Пожалуйста, – сказала Ева. – Вы чья-то мама? Пойдемте в мой кабинет, – предложила она уже на ходу.
Кабинет русского языка и литературы, с таблицами спряжений и портретами писателей на стенах, находился в конце коридора и должен был уже освободиться.
– Да, – кивнула женщина, торопливо идя вслед за Евой. – Артема Клементова.
