Когда все собрались, капитан ознакомил старших командиров с сообщением о «Рязани».
— Продержимся на плаву до ее подхода? — спросил он, обводя каждого из четверых взглядом.
— Должны, — ответил первый помощник. — Народ работает одержимо, и паники никакой я не заметил.
Иконьев пожал плечами.
— Запас плавучести пока есть, — буркнул он.
— Может быть, выбросить часть рыбы из трюмов? — предложил Решевский.
— Подумаем, — кивнул Рябов. — Надо связаться с «Рязанью». Кто там капитан?
— Волков, — ответил радист.
— Какой еще там Волков? — грубо сказал Рябов. — Запросите у мурманчан все данные о капитане…
Несколько минут все молчали. Решевский отвернулся, и, искоса поглядывая на него, Рябов не смог ничего увидеть на лице дублера.
Наконец вернулся на мостик радист и молча протянул капитану листок.
«Волков Игорь Васильевич», — прочитал Рябов.
«Нет! — мысленно закричал он. — Только не Волков… Нет!»
Рябов скомкал листок в кулаке, сквозь зубы выругался. Тяжелым взглядом обвел он лица удивленно смотревших на него помощников и криво усмехнулся.
— Недолго фрайер веселился, — обращаясь в пространство, сказал капитан и дернул щекой, исказив лицо в зловещей гримасе.
Никто не понял смысла этой фразы…
Кроме Решевского.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Отец мой, профессор Решевский, был пристрастен к живописи импрессионистов и научил меня понимать их картины. Он раскрыл мне тайну музыкального мазка «впечатлительных», и эта привязанность к Моне, Сислею, Ренуару осталась навсегда со мной.
И потому был тронут предупредительностью Галки, когда уже в море открыл чемодан и среди белых рубашек обнаружил пластинку с симфонией Хиндемита «Художник Матисс». О композиторе этом я только слыхал, музыкальное воспитание мое пришлось на во всех отношениях строгие годы, и Хиндемит тогда надежно зачислялся вместе с Шёнбергом в «проклятые» авангардисты.
Мне тут же захотелось проиграть симфонию, и я отправился в салон команды, там стоит у нас радиола. Но аппаратура, увы, не действовала, сожгли мотор или что там еще покурочили во внутрях, когда гоняли в предотходные дни пластинки. Подался я к радистам, у них должен был быть проигрыватель, но оказалось, что вся их система трансляции рассчитана на магнитофонную пленку. Я знал, что есть радиола в каюте помполита, но идти к нему с такой просьбой не хотелось, и предпочел расстаться с припрятанной ко Дню рыбака бутылкой «Еревана», отдал ее электромеханику за его обещание починить злополучный мотор.
Коньяк «светило» наш употребил незамедлительно, а механизм чинил недели две. К этому времени мы пересекли Атлантику по диагонали, покрутились в высоких широтах, а потом примчались вот сюда, где уже вел поиск корабль из Гдыни «Дальмор».
С поляками у нас самый тесный контакт в океане. Обмениваемся промысловой информацией, даем друг другу советы, иногда ездим в гости. И конечно, в тихое время суток ведем неторопливые беседы по «Кораблю». Ведь разведчики работают вне группы, и своим «толковищем за жизнь» мы никому не мешаем.
Вечером, на вахте третьего штурмана, когда Рябов ушел уже спать, я связался с «Дальмором». К аппарату подошел мой тезка и давнишний знакомый Станислав Рымашевский, начальник производства на «Дальморе».
— Здравствуй, Стась, — сказал он мне на приличном русском языке, хотя и с характерным для поляков акцентом. — Давно тебя хочу спросить: ты не есть наш по́ляк?
— У нас таких «по́ляков», как я, предостаточно, тезка. Хотя, наверно, кто-то из моих предков был из ваших мест.
— Наверно, он был из Гдыни. Все добрые моряки есть из нашего города. Это так… С тобой хочет говорить наш Кшистоф Адамович.
Это товарищ Жачек, заместитель капитана по разведке. Крупный специалист по рыбе, участник поисковой экспедиции в районе Мадагаскара, она проводилась по программе ФАО[22] на польском разведывательном судне «Профессор Седлецкий».
— Как дела, Кшистоф? — спрашиваю я.
— Как в Польше…
В эфире слышен хохот, он доносится из рубки «Дальмора». Улыбаются и наши третий штурман с рулевым.
— Только это есть устаревшая хохма, — отсмеявшись, продолжает Кшистоф. — Теперь нас научили иначе. Ты, Стась, спрашиваешь, как дела… Я тебе отвечаю: «Как в Норвегии. У кого сил больше, тому и привилегии».
Улыбаясь, я покачиваю головой. И когда же эти черти успели поляков просветить? Ведь эти, так сказать, поговорки родились у нас на прошлой неделе… Значит, обменялись фольклором с польскими рыбаками, ну и молотки парни с «Лебедя».
А Кшистоф спрашивает:
— Ты этого не знал, Стась? А вот послушай…
Знаю я эти байки, коллега. Едва ли не при мне сочиняли их после обеда на вахте второго штурмана.
«Как дела? Как в Дании. Полюбил — и до свидания».
«Как дела? Как в Италии. Тот синьор, у кого нос до талии…»
«Как дела? Как в Париже. Кого бьют, тот и рыжий».
Польский коллега выпаливает все эти перлы устного рыбацкого творчества, а потом загибает такое, уже собственного изобретенья, что, не выдержав, мы все на мостике «Лебедя» хохочем, опасливо, однако, поглядывая в сторону капитанской каюты.
И едва ли не физически ощущаем, как отстраняются, бледнеют и стушевываются цепкие щупальца уже созревшей морской тоски.
…Музыка Хиндемита мне понравилась. Его симфонию слушал у себя в каюте, куда перенес починенную радиолу. Невеликий я знаток, скромный любитель, но изрядную долю этого пресловутого «авангарда» в «Художнике Матиссе» уловил, особенно в третьей части симфонии — «Искушение святого Антония». Во всяком случае, эта музыка — явное дитя двадцатого века, она обладает собственным голосом, и голос это, конечно, должен был шокировать воспитанное на классике прошлых столетий ухо. Но ведь и всемирно признанные сейчас импрессионисты нравятся далеко не всем моим современникам…
Прослушав симфонию, я благодарно подумал о Галке и снова опустил иглу, и зазвучал в океане «Концерт Ангелов», его мастерски исполняли музыканты Филадельфийского оркестра.
И мне стало хорошо. Легкая грусть сохранялась в душе, но общего настроения не портила. Я был счастлив оттого, что снова нахожусь в море, работаю настоящее дело, а там, на далеком берегу, ждет меня Галка, я долго искал ее и нашел. Мне пришлось оставить ради женщины море. Я пошел на это не задумываясь. Вынужденное предательство по отношению к другу, ближе которого у меня не было больше потом никого, придавило меня, но пример Игоря Волкова, его стойкость и глубокое презрение, с которым он пренебрег злом, причиненным ему мною и Галкой, помогли мне найти силы и вспомнить о капитанском назначении. Правда, понадобилось несколько лет для осознания неполноценности берегового уклада жизни… Может быть, заберись мы с Галкой в сухопутную даль — я постепенно отвык бы от тревожащих душу звуков работающего порта, от той особой праздничности, которая приходит после команды «Отдать якорь!», от судовых, ни с чем не сравнимых запахов, от успокаивающей вибрации мерно работающей главной машины пересекающего Атлантику траулера.
Но я жил среди всего этого, вернее, среди людей, у которых все это было в реалии и отраженным светом падало на меня, раздражая в подсознании и рождая приступы глухой, саднящей тоски.
Я читал лекции в мореходке, улыбался прочувственным признаниям подвыпивших в прощальный вечер выпускников, мне было по душе то, что меня считают хорошим преподавателем. Когда приходили товарищи из рейса, мы с Галкой бывали на праздничных вечерах, и я с деланным равнодушием вежливо внимал рассказам о порванных тралах, поизредившихся косяках в океане, айсбергах Лабрадора и кошельковых заметах в Экваториальной Атлантике. Изо всех сил стремился я не показать Галке, что море все еще имеет надо мною власть. Ведь сам вручил эту власть Галке в тот памятный вечер, и с меня было достаточно одного предательства в жизни. Наверно, только одно предательство и можно считать ошибкой, простить его за давностью лет… Не знаю. На месте Волкова я не простил бы нам обоим. Да и простил ли он?
Тщательно следил я за собой, и до сих пор нахожусь в недоумении: как Галка сумела разгадать мою тайную мечту. Но однажды раскрыв глубоко запрятанное, Галка не стала медлить и так легко освободила меня от данного когда-то слова, что до сих пор прихожу в благодарное умиление, вспоминая об этом.
Не могу сказать, будто до конца доволен новым положением. Наверно, зря поддался уговорам Рябова. Лучше б два, и даже три года быть старпомом, чем наверстывать истекшее уже время в качестве дублера. Странная эта должность… Есть в ее существовании некая извращенность. На судне не может быть двух капитанов. Конечно, практически капитан у нас только Рябов, никто меня всерьез не принимает, и это ставит дублера Решевского в нелепое положение. Правда, и ответственности у меня никакой, но я уверен, что именно ради этой самой ответственности и стремятся люди стать «первыми после Бога» на мостике корабля. Не осознание того, что ты наделен высокими правами, а легшие на твои плечи обязанности, величие больших забот окрыляют человека, придают ему особые силы, возносят над обыденностью и себе подобными.
