Но сделать какой-либо вывод Фролов был уже не в состоянии. Он подложил под голову охапку соломы, в которую были упакованы бутылки шампанского и прикрыл глаза. Где-то под ним убаюкивающим метрономом стучали железнодорожные стыки. Изредка в этот стук вклинивалось бульканье и хрюканье Кучника. Видимо, он уже не мог остановиться.
– Ты меня разбуди, если что, – сказал Фролов. – А потом сменимся. И прикрыл б ты дверь. А то со стороны в глаза как-то сразу бросается – все вагоны заперты, один открыт.
– Добро, – хрюкнул Кучник.
Глубоко ночью Фролов внезапно проснулся от какого-то громкого «ой». Потом это «ой» повторилось еще несколько раз, и в кромешной темноте вагона что-то стало бегать и стонать. Фролов выждал несколько секунд, дав глазам привыкнуть к мраку. Бегающее «что-то» постепенно обрело черты Кучника.
– Семен? – кинул Фролов в темноту. – Ты чего?
Вместо ответа Кучник стал исполнять какой-то замысловатый танец: то вытягиваясь в струну, то вдруг сгибаясь в три погибели. Со стороны он был похож на безвольную марионетку в руках пьяного кукловода.
– Семен! – приподнимаясь, снова окликнул его Фролов. – Ты живой?!
– Разорвет меня сейчас, – тихо простонал Кучник. – Чертова сгущенка, прям все кишки мне слипнула.
– Тьфу ты! – успокоился Фролов. – А говорил «один раз живем». Ну, облегчись. Чего бегать-то? От бега не рассосется.
– Да куда облегчаться-то?! Сюда, что ли?!
– Ой, боже, какие мы нежные. Необязательно же мне прямо на голову.
– Нет, это непотребство какое-то… скотство…
– Скотство – это то, что ты меня не разбудил, а лег спать. Взяли бы нас тепленькими, и все.
Фролов почувствовал некоторую фальшивость своего гнева – проспав целый день, он чувствовал себя наконец выспавшимся, и в этом была заслуга забывшего про караул Кучника.
– Да я хотел! – с досадой крикнул Кучник. – Сам не заметил, как уснул. Ой!!!
И снова согнулся в какую-то невообразимую дугу.
– Куда ж деваться-то?! – стонал он, мотая головой. – Куда ж деваться?!
– Ну выйди на улицу, раз такой деликатный, – буркнул Фролов.
Юмористическая реплика неожиданно произвела прямо противоположный эффект. То есть была воспринята как вдумчивый совет. Кучник вдруг замер. Потом рванул к двери.
– Эй! – крикнул Фролов, вскакивая, хотя и не очень понимая, что он собирается предотвращать. Не спятил же Кучник, чтоб и вправду пойти «на улицу» из несущегося на полной скорости состава.
Но Кучник уже дергал дверь, судорожно стаскивая штаны. В вагон ворвался свежий ночной ветер.
– Семен! – заорал Фролов, перекрикивая стук колес. – Я говорю, сядь в угол и справляй нужду, сколько влезет! Точнее, сколько вылезет.
– Нормально! – крикнул Кучник и, ухватившись левой рукой за дверь, уселся на самый край, отклячив задницу как можно дальше в летящую темноту.
– Давай хоть подержу, что ли!
– Нормально, – снова крикнул Кучник.
Фролов отошел к ящикам с шампанским, чтобы не мешать процессу.
«Черт, сколько ж мы отмахали, если уже ночь? – подумал он, делая глоток из бутылки. Прохладная шипучка его немного взбодрила. Он сел на один из ящиков и стал высчитывать приблизительный километраж их путешествия. По всем, даже самым грубым расчетам, выходило, что конец пути не за горами. Хотелось курить, но курево, видимо, везли в других вагонах.
– Георгич! – окликнул его вдруг Кучник. – Кинь-ка баночку.
Фролов удивленно обернулся.
– Какую еще, к черту, баночку?
Кучник сидел на корточках, похожий на экзотическую птицу. Судя по его невозмутимому виду, основной этап процесса был позади. Теперь он, видимо, решил совместить приятное с полезным.
Фролов чертыхнулся и, пробив гвоздем банку со сгущенкой, отнес ее Кучнику. Тот не меняя позы, благодарно принял банку и, жадно хрюкая, всосал в себя добрую половину.
– В здоровом теле здоровый дух.
И криво улыбнулся.
Фролов хотел что-то ответить, но в эту секунду весь вагон мотнуло в сторону так, что он не удержался на ногах и полетел на пол. Последнее, что он успел увидеть (и картина эта отпечаталась у него в мозгу навсегда) – растерянное лицо Кучника, улетающего со спущенными штанами и банкой сгущенки в руке куда-то в темноту ночного пейзажа. Причем длилось это, наверное, меньше секунды, но в памяти Фролова этот полет остался именно в таком кинематографическом рапиде: удивленно-испуганный взгляд Кучника, спущенные штаны и эта нелепая банка сгущенки. Позже Фролов много раз будет прокручивать в голове этот момент, пытаясь найти себе оправдание, но тогда он и сообразить ничего не успел.
Вскочил на ноги, метнулся к дверям – в лицо ударил ветер и непроглядная тьма.
– Семеооон! – зачем-то заорал Фролов. В ответ лишь мерное лязганье колес. Он вдруг понял, что как будто тянет время – чем дальше от места падения, тем бессмысленнее прыгать следом. Да и выживет ли он после этого падения? Да и жив ли Кучник? Такая темнота, хоть глаз выколи. Деревья, столбы… А что если Кучник жив, а Фролов прыгнет и сломает ногу? И тогда Кучнику придется на себе тащить Фролова? Такое и врагу не пожелаешь. Да и найдет ли его Кучник? А вдруг пойдет своей дорогой, а Фролов останется с поломанной ногой лежать у насыпи? Глупая, бессмысленная, мучительная смерть. Тот самый идиотский героизм, от которого Кучник просил его воздержаться. А с другой стороны – что, если Кучник сломал ногу? Тогда Фролов мог бы его спасти. Правда, сколько ни пытался Фролов представить Кучника покалеченным, перед глазами почему-то возникал один и тот же образ: бородатый Кучник со спущенными штанами и сгущенкой в руке ползет по лесу. Что настраивало скорее на юмористический, нежели сострадательный лад. Нет, черт возьми! Ситуация предполагала слишком много вариантов развития. И тогда, и после Фролов так и не смог ответить на вопрос, было ли это малодушным предательством или следованием инструкции того же Кучника про «бессмысленный героизм»? Конечно, можно было бы сказать, что Кучник сам виноват, ведь Фролов предупреждал его и о переборе со сгущенкой, и о справлении нужды в такой экстремальной позе, но это уже не имело отношения к дилемме. Пустая отговорка, не более.
Не зная, что предпринять, Фролов прошел к ящикам, взял початую бутылку шампанского и в несколько жадных глотков добил ее. Затем откупорил новую и точно так же, не переводя дух, опустошил и ее. В голове зашумело и приятное тупое безразличие разлилось по телу. Фролов громко рыгнул и осел. Затем выждал минуту, в течение которой осоловевшими от выпивки глазами водил по темным внутренностям вагона. После нащупал еще одну бутылку. Дальнейшее Фролов не помнил, да и помнить было нечего. Он просто провалился в пьяный сон. Проснулся он от какого-то нечеловеческого лязгающего грохота и оттого, что куда-то летит. Летит не образно (в смысле, ему кажется, что он летит), а в буквальном смысле. Его оторвало от земли, потом шмякнуло об пол вагона и протащило куда-то вниз по кривой диагонали. Следом со звоном и грохотом летели ящики со сгущенкой и бутылки шампанского. Все это кувыркание под скрежещущий аккомпанемент, казалось, длится вечность, хотя в действительности заняло секунд пятнадцать.
«Конец», – лаконично резюмировал происходящее Фролов.
Но это был не конец. Вагон как-то странно накренился, и Фролов прямо на пузе поехал куда-то вниз. Испугавшись, что летит в тартарары, он извернулся, вцепился пальцами в пол и удержался. Как оказалось позже, на свое счастье, ибо прокатись он животом по полу, усыпанному осколками бутылок и обломками ящиков, его б ни один хирург не сшил. В ту же секунду наступила пугающая тишина. Как будто он умер. Но в голове все еще слегка гудело после выпитого, и это успокаивало: значит, живой. В ту же секунду застрекотала автоматная очередь, а после несколько одиночных выстрелов. И снова тишина.
Потом стали слышны мужские голоса. Они то приближались, то отдалялись, но Фролов успел разобрать несколько слов на русском. Половина из них была матерными. Однако ни звать на помощь, ни шевелиться он не стал. На всякий случай. Все равно найдут. А не найдут, так и…
– О! Петрович! – раздалось совсем рядом. – Глянь-ка. Ебать меня через колено! А эшелон-то мы правильный бомбанули. И выпивка, и закуска. Девок, жаль, нема.
– Девок тебе Гитлер с самолета скинет. А это кто? Эй!
Фролов услышал щелканье затвора и понял, что пришло время подать голос.
– Я – свой!!! – заорал он, как ему показалось, грозно и отчаянно, хотя на деле это был просто срывающийся на блеяние визг. – Не стрелять!
Он попытался привстать, но не рассчитал угол наклона пола: его тут же повело куда-то в сторону и он, нелепо взметнув руками, опрокинулся всем телом на стенку вагона.
– Да он пьяный, Петрович, зуб даю.
– Щас протрезвеет. На-ка подержи.
Фролов услышал чье-то кряхтение, затем шаги. Чья-то крепкая рука схватила его за шиворот и обшарила. Затем поволокла наружу. Там его спустили на землю и, плеснув шампанским в лицо, отхлопали по щекам. Фролов облизал губы и как будто пришел в себя. Заодно разглядел пустивших под откос поезд разведчиков. Оба были в выцветших от солнца гимнастерках. Оба примерно одного возраста – лет по сорок. Оба небриты и худы, но один естественной худобой, а другой какой-то странной – словно чья-то колдовская сила выпила из его некогда пухлого тела всю жидкость. Неудивительно, что, плеснув во Фролова шампанским, он сам тут же присосался своим сморщенным, похожим на печеное яблоко лицом к горлышку бутылки. Острый небритый кадык жадно задвигался вверх-вниз.
