– Ну да. Те еще поцы. Нам Мотя рассказывал – у них же только Самоша был талантливый. Но он и уехал в Германию или куда там. А эти двое, ну, Даня с Димой, остались. А без него они как дети малые. Стали его старые песни все время переделывать – кушать-то хочется. Самоша из Америки сначала возмущался, возмущался, а потом плюнул… Ну а как старые песни закончились, так они стали у других просить. Где куплет, где припев. С миру по нитке. Оно и понятно: их же двое, а гонорар один – вот и крутятся. А имя уже есть. Вот Мотя, щедрая душа, им и отдал парочку. Ну за небольшой процент. Да и не он один. Этим Покрассам многие так помогают. Да и бог с ними. Пусть живут долго. Мы не жадные. Разве евреи бывают жадными? У Моти-то много замечательных песен. Их по радио часто передают. Мотя – наша гордость. Из маленького местечка и такая знаменитость. Правда, зачем-то в Биробиджан поехал… Но ведь вернулся! Не забыл родные места.
– Ну и про что же эта песня? – с некоторой издевкой спросил Кучник.
– Про Исаака Железняка, – серьезно ответил Яша. – Партизана, который шел домой в Одессу, но заблудился и попал в Херсон… А там казаки погром делали… Он и вскипел. Бросился защищать… Зарубили в общем.
Тут Яша шмыгнул носом, и глаза его увлажнились.
– М-да, – покачал головой Кучник. – Ты понял, Георгич, какое батальное полотно нам тут нарисовали? Их послушать, так у них евреи от Амура до Херсона страну защищают. А скажи-ка мне, Яша… Если вы ее по радио слышали, то не могли не заметить, что в русском тексте нет никакого погрома.
– Еще бы! – фыркнул Яша. – Советская власть про погромы не любит вспоминать.
– Так Железняк этот до революции, что ли, в Одессу шел?
– Ну да. Да Мотины тексты всегда отдают другим переправлять. Он жалуется, а что толку?
– Бедный, – сочувственно покачал головой Кучник.
Потом была песня про девушку Ривку, которая выходила на берег крутой и слала письма на «дальний пограничный» своему Изе, чтоб он Родину берег. Потом про Абрама Щорса, который до последней капли крови защищал свою еврейскую деревушку. Потом еще что-то.
Была только одна песня про Биробиджан, которую ни Фролов, ни Кучник не смогли опознать, но ее и принимали как-то вяло – музыка была не ахти. После каждой песни благодарные слушатели подносили Моте: кто папироску, кто патрон, кто яйцо. Фролову эта щедрость понравилась. Она означала, что любой труд, включая творческий, должен быть оплачен. На гребне успеха Мотя вошел в такой раж, что бросил баян и пустился в пляс, выкрикивая частушки на идиш:
Мир хобн кэйн рабоним кит Мир глойбн нит ин Гот Штарк из ундзер армие Штарк из ундзер флот!
Но его неудержимая веселость произвела обратный эффект. Бойцы вдруг приуныли и стали переглядываться, сочувственно косясь на Мотю. Даже Яша поморщился.
– О чем частушка-то? – спросил Кучник.
– Нет у нас раввинов, мы не верим в Бога, наша армия сильна, и силен наш флот! Всегда под конец все испортит… Понахватался в своем Биробиджане… Спрашивается, чего ж ты домой вернулся, если там все так хорошо было…
Советская антирелигиозность Моти огорчала не одного Яшу. Бойцы стали вставать, отряхивая брюки. Кто-то закурил.
– Мотя – талант, но Михалюк его крепко по голове приложил, – продолжил Яша.
– За что это?
– Угодил он к ним как-то да и стал частушки свои дурацкие петь – баяна-то под рукой не было. «Их бин а ройт армейер, ун башит майн тайер ланд, фар дем гройсер фирер Сталин хвел фарнихт але хайнт…»
– Что это еще за «фирер Сталин»?
– Так в том-то и дело. Фирер – это ж вождь. Они ему говорят: переведи. Он и перевел: «Я теперь красноармеец, берегу свою страну, и за фюрера родного всех врагов теперь убью». Ну, они, конечно, взвились. Это за какого такого фюрера ты воюешь?! Это каких таких врагов?! Ну и поколотили. Он ночью от них убег, но, видно, немножечно того стал… Сыграл бы им свои песни, они бы не поколотили.
– Не факт, – заметил Кучник и глянул на Фролова. – Могли и убить.
Абрам тем временем подошел к пляшущему Моте и положил руку на плечо. Тот сразу как-то сник, замолчал и побрел обратно к оставленному баяну. Концерт был окончен.
После завтрака, который состоял преимущественно из украденной картошки (правда, с добавлением укропа и чеснока, что придало банальному корнеплоду флер настоящего блюда), Кучник сказал Фролову, что надо двигать дальше.
– День впереди длинный, а лишние рты здесь кормить никто не будет. Вишь, как косятся.
Они спросили дорогу у Яши. Тот охотно объяснил, как побыстрее выйти к железнодорожному узлу, через который следуют немецкие эшелоны с техникой. Фролов поинтересовался, долго ли идти.
– Прилично, – сказал Яша. – Мы туда и не ходим. Думаю, километров пятьдесят.
Кучник присвистнул.
– Это трое суток выходит.
– А то! – сказал Яша и ушел.
– На такую дорогу надо бы провизией запастись, – заметил Фролов, понимая, что просто так им никто ничего не даст.
– Дело поправимое, – неожиданно подмигнул Кучник.
– Ты о чем?
– С жидами жить, на идиш выть.
Кучник подошел к ничего не подозревающему Моте. Тот заботливо протирал травой меха баяна.
– Шалом, Мотя.
– Шалом, – добродушно кивнул тот, оторвавшись от своего занятия.
– А скажи-ка мне, Мотя, любишь ли ты творчество советского композитора Матвея Блантера, как люблю его я?
Мотя тут же побледнел и глаза его предательски забегали. Причем правый явно быстрее левого.
– Люблю, – тихо сказал он, как будто догадавшись, что рыпаться бессмысленно.
– И что братья Покрассы никаких песен у других не просят, наверное, тоже знаешь.
Мотя замер и уставился на Кучника немигающим взглядом, что в сочетании с внезапно развившимся косоглазием выглядело жутковато. Как будто он был загипнотизированным кроликом.
Фролову стало жалко Мотю.
– Оставь его, Семен.
Но Кучник продолжил ласковый допрос:
– А понимаешь ли ты, что нехорошо пользоваться совпадением имени и фамилии, чтобы присваивать себе чужое?
Мотя вышел из ступора и снова забегал глазами.
– Пожалуйста, не выдавайте меня.
– Жизнь выдаст, – сурово припечатал Кучник.
– Я ж здесь только этим и ценен. Угощают, поблажки дают… Я ведь стрелять совсем не умею. И не могу… Зачем я им тогда нужен?
Казалось, еще немного и Мотя заплачет.
– Твой интерес нам понятен, – сказал Кучник. – А вот где наш интерес?
– А что надо? – оживился Мотя.
– На дорожку бы собраться…
Мотя кивнул, отложил баян и куда-то убежал.
Кучник посмотрел на Фролова.
– Не переживай, Александр Георгич, он еще заработает. Песен хороших много. А настоящий Матвей Блантер, слава богу, пока жив-здоров.
Тут подошел Абрам.
– Собираетесь?
– Вроде того, – сказал Семен и шутливо добавил: – Вот думаем, может, остаться у вас, а?
– Спасибо, – сухо ответил Абрам, – но мы бы вас не взяли.
– Че это? – немного обиделся Кучник. – Мы – мужчины здоровые. Пригодимся.
– Но… вы же не евреи.
Кучник на секунду потерял дар речи и стал похож на косоглазого Мотю.
– И я?!
– А что, еврей? – удивился Абрам. – Обрезанный? Почему ж с нами не молился?
Кучник растерянно хлопнул глазами.
Не получив ответа, командир усмехнулся и, пожелав удачи, ушел. Кучник тут же принялся чертыхаться.
– Ну ты глянь! Вот все жидовство их и вылезло сразу. Рылом мы, видите ли, не вышли!
– Не совсем «рылом», – пошутил Фролов. – Хотя тебя, наверное, могли бы и взять.
– Ну конечно! Если для них Мотя второго сорта, то ты третьего, а я вообще четвертого.
– Почему же ты четвертого?
– Потому что русский для них лучше, чем такой, как я. Я у них вроде предателя. Да пошли они… Устами его, видите ли, Бог говорит.
В этот момент вернулся Мотя. В руках у него был внушительных размеров узелок.
– Тут все, – выдохнул он. – Папиросы, картошка…
И с тревогой посмотрел в сторону удаляющейся фигуры Абрама.
– Да не говорили мы ничего ему, – успокоил его Кучник, забирая узелок. – Не переживай.
Фролов пожал руку Моти, поблагодарил за помощь и пошел. Кучник двинулся следом. Но сделав пару шагов, обернулся:
– А что это была за песня про Биробиджан? Что-то мы ее не признали.
– А это моя собственная, – тихо, но с гордостью сказал Мотя.
– М-да? Ну мы так и подумали… Так себе песня-то…
– Я знаю, – печально вздохнул Мотя.
Глава 49
Хотелось жрать. Не есть, а именно жрать. Совать еду в рот и, не жуя, глотать. Жадно, суетливо, чавкая и давясь. Так, чтоб дышать через нос. Так, чтобы «от пуза». Так, чтоб чувствовать насыщение каждой клеткой организма. Завтрак у абрамовцев превратился в «предание давно минувших дней», а Мотины запасы были съедены в первые же сутки. Никаким железнодорожным узлом не пахло, хотя они отмахали явно не меньше пятидесяти километров. Кучник ворчал, что Яша их нарочно не в том направлении пустил. Хотя и не мог объяснить, зачем это было тому нужно. Еще он жалел, что забыл вытребовать обратно свою винтовку – можно было бы подстрелить какую-нибудь живность. От голода сосало под ложечкой и наваливалась сонливая усталость. Но что еще хуже, весь мыслительный процесс был полностью подчинен пищевой тематике. То есть было физически невозможно отвлечься на что-то постороннее. И воспоминания, и размышления, все то, чем Фролов привык занимать свою голову, мгновенно съезжало в какую-то гастрономическую колею. Видимо, единственным эффективным средством против голода могла бы явиться, собственно, сама еда. Но ее не было. С водой дела обстояли чуть лучше – спасала та самая фляжка, которую Семен не уступил Ицхаку. Пару раз они набредали на лесные ручьи, где могли утолить жажду и пополнить флягу. Но вопрос с едой оставался самым болезненным.
