Вид спящих в классе людей заразительно действовал на Митю. Глаза у мальчика слипались, он изо всех сил таращил их и потехи ради поглядывал на светлые прямоугольники на стене — следы портретов Гитлера и Гахи. Ночь, однако, была невеселая. Иногда по улице проезжала машина, и вслед ей обязательно гремели выстрелы. Откуда-то, очевидно из немецкой клиники, доносились монотонные женские причитания: «Ich bin hier allein. Alle sind tot. Ich bin hier allein. Alle sind tot»[114]. He ловушка ли это? Из немецкой зубной клиники, которую считали очищенной от нацистов, снова и снова раздавались выстрелы… Или это только казалось Мите? Да, он не смеет спать, он должен сторожить! Арестованные враги спят, но они хитры! У этого генлейновца в зеленой шляпе с белым шнуром вместе с револьвером отняли и сигареты, и он уже несколько раз категорически требовал их вернуть… А вдруг он кинется на Митю, эдакий здоровый детина. Тогда Митя треснет его прикладом! А за дверью, в коридоре, сторожит Ладя. Немцы ведь не знают, что ружья у обоих мальчиков не заряжены…
Где-то в здании включили радиоприемник. Митя слышал, как наше радио приглашало в клиники доноров, призывало на помощь американских пикировщиков, вещало по-английски, по-русски, просило о помощи. Прага под угрозой, пять гитлеровских бронетанковых дивизий стянуты к Праге и окружают ее.
Нацисты, которых стерег Митя, делали вид, что спят, а сами потихоньку радовались…
Мите вдруг почудился красноармеец с винтовкой, темный силуэт у огромного белого нефтехранилища. Видение было отчетливо, как картинка в волшебном фонаре. Улыбка тронула губы мальчика, он слегка покачнулся, но тотчас выпрямился и уставился на арестованных нацистов. «Внимание! — сказал он себе. — Я обычно вижу это, когда засыпаю. Но я не должен спать и не усну… Подумать только, я уже стою в карауле, совсем как он!»
ЖИЗНЬ
Над баррикадой на Кладненском шоссе забрезжил тоскливый рассвет. Повеяло предутренним холодком, зябко зачирикали птицы, ветер прошелестел в листве деревьев. Горожанину, привыкшему бодрствовать лишь при искусственном освещении, в такие минуты становится грустно. Станиславу Гамзе эта грусть была знакома еще и в мирные времена, а сейчас он ощутил ее с особой силой: ведь в дни восстания он почти не смыкал глаз.
Дни, не разделенные промежутками сна, сливались один с другим, прилипали, как платье на давно не мытом теле; все перепуталось в усталом мозгу Станислава. Вторник сегодня или среда? Вчера или позавчера погиб Шварц? Да, да, коллега Шварц, из университетской библиотеки, тот самый, у которого хватило смелости сочувственно пожать Стане руку, когда Елена погибла в дни «гейдрихиады», этот Шварц пал на баррикаде у Карлова моста. Значит, он все-таки по-настоящему любил Прагу! Он уже не услышал потрясающей вести о пожаре в Граде. Эта весть так ошеломила Станю, что он еще и сейчас не совсем пришел в себя, хотя, слава богу, сообщение оказалось ложным. Разве можно верить гитлеровцам?! И думать нечего! Германия вчера капитулировала, но маньяки в черных мундирах знать ничего не хотят и все еще неистовствуют. Сегодня их зенитки били с укреплений на Летне. В Бржевнове — сущий ад. Гитлеровцы еще держатся у Оленьего рва и дальше — на виноградниках святого Вацлава до самого Кларова. Сердце Праги — Староместский рынок — горит, Панкрац зияет, как открытая рана.
Далеко за границей, откуда до нас доходят только радиоволны, — там уже мир. Вчера чешское радио из Америки сообщило, что весь Нью-Йорк веселится и танцует. Над Манхэттеном кружат самолеты и сбрасывают на город мириады белых конфетти. В ослепительном свете неоновых реклам «снег мира» падает на Бродвей, на реку Гудзон, на нью-йоркский порт. Огни вращающихся прожекторов озаряют статую Свободы, запорошенную «снегом мира», снегом мая. Об этом рассказала Станиславу Андела. Она принесла на баррикаду термосы с горячим чаем и сообщила все, что слышала по радио. Эх, дай-ка сюда чаю, а эту новость можешь оставить при себе, она только раздражает!
— Они там празднуют, а Праге тем временем будет крышка, — сухо заметил Рудла, сидя за железными прутьями, под защитой баррикады. — Слышите?
Со стороны здания кадетского корпуса бухали зенитки.
Весь мир радуется и забыл о нас. Из глубин памяти Станислава поднялись горькие воспоминания об унизительных судетских событиях, и всем своим существом он вновь ощутил одиночество чешского народа. Что сказал о нас в те дни Чемберлен: «К чему воевать из-за такой маленькой, никому не известной страны?» Он тоже тогда восхвалял мир, да еще как!
Станислав не сказал ни слова, он не хотел наводить уныние на товарищей, но Андела почувствовала, что он пал духом. Она всегда без слов понимала настроение своего друга. Девушка стала утешать его.
— Через несколько часов все будет кончено, — сказала она.
«С нами все будет кончено, — подумал Станя. — Американцы в Пльзени тоже, видно, танцуют, а русские еще далеко, где-то под Берлином и у Иглавы. И зачем только фантазирует Андела? К чему пустые утешения?»
— Сделай одолжение, иди спать, — раздраженно сказал он ей. И добавил пренебрежительно: — Какой здесь от тебя толк!
Тон у него был суровый, недружелюбный. Свое мужское превосходство Станя подчеркивал только потому, что боялся расплакаться от переутомления. Этого он не мог допустить.
Небо уже прояснилось перед восходом солнца и приняло мертвенно-бледный оттенок прозрачного воска, тревожный щебет птиц стал громче. На фоне этого птичьего переполоха вдруг странно загудел толстый железный прут в баррикаде. Загудел, как гигантский камертон. Дрогнуло все — бочки и булыжники словно подпрыгнули на место. Это не был воздушный налет, вибрация шла снизу, от земли, содрогание и железный гром приближались издалека, надвигались, как стальной смерч.
— Так я и говорил! — вскакивая, воскликнул Станя. — Танки Шернера!
— Ложись! — закричали ему.
Притихшую, апатичную баррикаду словно пронизал электрический ток. Люди схватились за оружие, готовить к бою. Металлический грохот близился, вызывая у Стани чисто физическое чувство страха. Но вместе с тем этот гром металла как-то заглушал и перекрывал в нем все личное. Наступил тот момент душевного напряжения, когда боевые лозунги по-настоящему живут в людях, проникают в их плоть и кровь, прежде чем снова вернуться в строчки букв на бумаге.
«За Прагу! — слышал Станя в веянии этой стальной бури. — За Прагу! Только через наши трупы!.. Если отец и Елена смогли, если смог Шварц, — значит, и я смогу…»
Со стороны Велеславина к баррикаде бежала Андела, против всех правил, совершенно не пригибаясь и размахивая руками.
«Пригнись!» — яростным жестом предостерег ее издалека Станя. Но Андела не обратила внимания.
— Разбирайте баррикаду, скорее! — возбужденно кричала она. — Русские едут! Красная Армия! Только что передали по радио.
Станя уже настолько внутренне подготовился умереть за Прагу, что не мог сразу переключиться.
— Знаем! — крикнул он в ответ. — Нас этим не проведешь!
Во время восстания гитлеровцы однажды уже передавали по радио призыв разбирать баррикады. Чехи тогда не послушались.
Но вдруг дозорный закричал каким-то немыслимо высоким, срывающимся голосом:
— Они здесь! Ура!
И все выбежали из-за баррикады.
Навстречу им, из-за поворота Кладненского шоссе, казалось, выехал движущийся памятник — пирамида солдат, бронзовых от пыли. На башне танка развевалось красное знамя со звездой, с серпом и молотом. И Станя понял, это движется история! И Станя изумился: вот так сбываются сны. Счастье, когда оно неожиданно и огромно, в первое мгновение похоже на боль. Станя кинулся на шею первому попавшемуся красноармейцу, заплакал, как никогда еще не плакал в жизни, нисколько не стыдясь этого. Слишком сильно было потрясение — вместо надвигавшейся смерти к вам пришла кипучая жизнь и приняла вас в свои объятия…
Вблизи красноармейцы оказались вовсе не статуями. Это были молодые, крепкие парни, овеянные ветрами и пороховым дымом, загорелые на солнце и смеющиеся. Как непохожи были эти лица на надменно замкнутые лица нацистских головорезов, как не похожа звездочка — эмблема освободителей — на черепа и скрещенные кости на петлицах гитлеровцев!
Станислав навсегда запомнил слова советского солдата, молодого, круглолицего, загорелого парня. Немного смущенный бурным приветствием Стани, солдат, улыбаясь, сказал:
— Мы торопились из Берлина.
От Берлина до Праги не близко и в мирное время. И за простыми словами советского бойца Станя увидел ожесточенное сопротивление тернеровских войск, увидел стремительный марш по Крушногорью, поистине трудному[115] для советских воинов, увидел зияющие противотанковые рвы и торчащие надолбы, каменные и земляные преграды, засеки и баррикады, взорванные мосты и заминированные горные тропы. Сколько красноармейцев пало там за Прагу! Чехи в первые минуты даже не подумали об этом; так пациенту не приходит в голову, что и доктор может заболеть. Русские казались им чудесно неуязвимыми. Есть чешская сказка о принце со звездой во лбу. Чародей посылает его на труднейшие дела, чтобы погубить принца, но тот преодолевает все препятствия и всюду является как освободитель. У русских тоже звездочка на шлемах. Они приехали и привезли с собой весну. Они приехали — и солнце взошло над Прагой, и засиял прекраснейший день.
