Ротный непонимающе помолчал, но переспрашивать не стал.
— Ну, смотри там. И не удержался: — А наши все молодцы. Понял? Все держатся, как и вы. Не пропустили гада…
Горелова и Ваню Четвертова закопали в той самой воронке, где убило Данилова. Насыпали небольшой бугорок. Манухин положил сверху помятый пулеметной диск, — все, что осталось от помощника. Припорошили могилу снежком, чтобы не выпячивалась на местности, не послужила немцам ориентиром. И, выставив, как полагается, часового, засели набивать ленты. Знали: утром все начнется сначала и патронов понадобится много.
Утро вставало тихое. — Уж совсем посветлело, а ни стрельбы, ни атак, ничего. Словно немцы выдохлись и передумали наступать. В это так хотелось верить, что поневоле верилось. Вспоминались рассказы политрука роты о том, как лупят фашиста в хвост и в гриву, что на севере, что под Москвой, что на юге. Порой грызло сомнение: может, не так уж и лупят? Да столько злобы накопилось, столько готовности бить насмерть! Доведись самим наступать, били бы без оглядки.
Часов за десять было, когда заметили вдали шевеление. Пригляделись и поняли: пушку выкатывают противотанковую. И тут как раз загудела в стороне канонада, покатилась по фронту, усиливаясь, приближаясь. Пушка выстрелила раз и другой, но все мимо. Подождала немного, снова выстрелила. Снаряды легли еще дальше.
— По ком это они? — спросил Диченко.
— Да по нам же. Ждут, когда мы ответим, чтобы засечь, ударить по амбразуре, — здраво рассудил Дронов.
— Вот заразы!…
— Жалко ручного пулемета нет, — сказал Манухин. — Отползти бы в сторону да врезать…
Слова его заглушили близкие разрывы. Долго сотрясалась земля, казалось, целую вечность, а когда прекратился обстрел и рассеялся дым, увидели пулеметчики плотные цепи, двигавшиеся по оврагу. Откуда-то ударили наши минометы, но редко, не остановили немцев. И тогда Дронов нажал на гашетку пулемета. Лента в 250 патронов вылетела в две очереди. Манухин сразу же подсунул наконечник другой ленты, но стрелять было уже не по кому: немцы залегли. И тогда закашляла, заторопилась пушчонка. Снаряды долбили бугор совсем рядом, но, малокалиберные, не причиняли дзоту вреда. Дронов довернул ствол, подправил прицел и ударил по пушке. Смешно было смотреть, как кувыркаются сраженные пулями и разбегаются уцелевшие артиллеристы. Но в следующий миг стало не до смеха, потому что черные фигурки вражеской пехоты снова поднялись, словно мишени на стрельбище. Только мельтешило их слишком много, как не бывало ни в одном из упражнений по стрельбе.
Снова Дронов довернул прицел и длинной очередью причесал эту цепь, послушно залегшую, исчезнувшую из поля зрения. Но снова закашляла пушчонка и опять пришлось вести огонь по расчету.
— Рассредоточиться! — крикнул Дронов, сообразив вдруг, что всем вместе сидеть тут, в дзоте, не гоже: один снаряд — и нет никого.
Едва он это крикнул, как треснуло что-то в задней стенке дзота, и все исчезло. В первый момент, как очнулся, Манухину показалось, что он сам, шарахнувшись от этого треска, ударился рукой обо что-то. Тут же вскочил, увидел распростертого на полу Муравина, согнувшегося у стенки Дронова. Диченко был у пулемета, но не стрелял, высматривал что-то поверх ствола.
— Что?! — спросил Манухин, сам не зная о чем.
Диченко обернулся.
— Живой?! А я уж думал: один остался.
— И я… живой…
Дронов повел плечами, но не встал. Зажимая пробитую выше локтя руку, Манухин шагнул к нему, попробовал поднять.
— Ноги, — застонал Дронов. — С ногами что-то.
Застучал пулемет, заглушил его слова. Манухин нагнулся, увидел распоротые осколком штанины и что-то бело-красное в глубине.
— Перебило?! — выдохнул он, чувствуя, как холодеет лицо от вида этих рваных ран.
Дронов не расслышал вопроса, но понял его.
— Кости целы, — прокричал, подавшись к Манухину. — Я ощупал. Жилы порезало…
— Сейчас, потерпи, сейчас. — Он хотел перевязать ему ноги, но одной рукой это не получалось, бинт вываливался. Тогда он встал с колен, толкнул здоровым плечом Диченко: Перевяжи командира… Я тут управлюсь.
Немцы все лезли, и было их, вроде бы, даже больше, чем полчаса назад. Манухин приподнялся, прикинул расстояние, — метров двести до немцев, не больше, — подправил прицел, привычно нажал на гашетку, думая о том, что ему еще очень повезло: левую руку перебило, не правую.
Длинная очередь, прошедшая точно по цепи, заставила немцев залечь. Снова залаяла пушчонка, да все мимо. Видно, снаряд, залетевший в амбразуру, был случайным. Мал снаряд, но и он натворил бед. И хорошо еще, что не зацепил пулемет, а то бы совсем плохо…
Потом что-то там случилось у немцев: и в атаку больше не лезли, и пушка перестала стрелять. А справа и слева, и позади дзота все гремела канонада, то угасая, то вновь вспыхивая, и дальше, и ближе.
— Видно, обойти решили, — сказал Манухин, морщась от боли, поскольку торопливый Диченко, перевязывая ему руку, не очень-то аккуратно выворачивал ее. — Ты пойди, понаблюдай из траншеи. Тут не бойся, правая рука — во, — он сжал кулак, — пулемет удержит. Не бойсь, отобьюсь.
— Иди, понаблюдай, — сказал Дронов. Он полулежал на полу и все крутил ручку телефона, стараясь дозвониться до роты. Связи не было.
Диченко ушел и долго не возвращался. Манухину очень хотелось прилечь, — раненая рука болела все сильней, — но нельзя было отвалиться от пулемета.
Танк он заметил поздно, когда тот черным нарывом выпятился на кромке оврага и ясно обозначился на фоне серых низких туч. Сначала подумалось, что танк просто идет куда-то мимо по пологому склону оврага. Вот он скрылся за невидимой издали складкой местности, снова выполз и остановился, закрутил коротким стволом пушки, словно принюхиваясь. Стрелять по нему — бессмысленно, позвонить бы в роту, попросить артогня, — связи нет. Манухин невольно сжался, ожидая выстрела. Увидел вспышку, зажмурился на миг. Взрыв прогремел в стороне. Подумалось даже, что у танка какая-то другая цель. Но тут же сообразил Манухин: танкисты не видят амбразуры. Не зря, значит, ползали они вокруг, маскируя дзот, вот и пригодилось. Теперь бы выдержать, не стрелять, чтобы не показать танку цель. Да как же не стрелять, если немцы опять полезут?
Но немцы не лезли, ждали, когда танк разделается со строптивым дзотом. Снаряды рвались все ближе, — видно, кто-то там корректировал огонь, — и не было сомнения, что рано или поздно они лягут точно в цель. А это уж не мелкокалиберная пушчонка, танковый снаряд проломит и накат.
— Давай я его гранатой…
Диченко стоял в проеме двери, и связка гранат в его руке была похожа на огромный пятикратно выросший сжатый кулак. Дронов промолчал. И Манухин тоже промолчал, не зная, что сказать. Гранатами бы, конечно, хорошо, но ведь до танка еще доползти надо.
— Ну, я пошел. Обещался живым отсюда не уходить, да уж простите, ребята.
— Возьми бутылки, — глухо проговорил Дронов.
— Без бутылки — никуда! — весело отозвался Диченко уже из глубины траншеи.
Манухин выбежал следом, увидел, как Диченко кубарем скатился по склону и исчез в какой-то ямине.
Танкисты все постреливали, неторопливо, равномерно, вполне уверенные в своей безнаказанности. Временами снаряды рвались совсем близко, сверху на пулемет сыпалась пыль, и Манухин все прикрывал его здоровой рукой. Диченко нигде не было видно, будто он совсем исчез в этой пестрятине из белых проплешин снега, камней, воронок.
Немцев Манухин увидел совсем близко. Они перебегали чуть в стороне, так что ствол пришлось довернуть до самого края амбразуры. Перебежки прекратились, но танк стал бить точнее, порой взрывы забрасывали амбразуру землей, накат трещал, крупный осколок гвоздем вонзился в бревно над головой Манухина.
И вдруг громыхнуло там, где стоял танк, взметнулось пламя, и черный дым пополз вверх по склону оврага. Послышалась трескотня пулемета, и все стихло.
Манухин переглянулся с Дроновым, но ничего они друг другу не сказали. Что говорить, когда не знаешь, что делать, — радоваться ли тому, что танк уничтожен или горевать о гибели весельчака Диченко. Не было сомнения, что он погиб: кто ж его выпустит, близко подобравшегося к танку, когда кругом немцы.
— Ты вот что, подсади-ка меня к пулемету, — сказал Дронов.
Манухин оглянулся, посмотрел на него, обессилено сидевшего у стенки на полу с раскинутыми прямыми, как бревна, ногами и ничего не ответил.
— Слышь? Усижу как-нибудь, руки-то целы.
— Набивай лучше ленты, если без дела не можешь.
— Подсади, мало ли что…
— Что? О чем ты?
— Ноги у тебя. Глядишь понадобятся.
— Не понадобятся. Никуда я отсюда не уйду.
— Вдруг выйти придется, из траншеи оглядеться.
Он покосился на черный провал ниши в стене, и Манухин понял, о чем говорит командир, — о гранатах. Больше сотни гранат в ящиках в той нише, зачем-то их выдали. Внизу под бугром находилось мертвое пространство, проберись немцы, и только на гранаты останется вся надежда. Тогда кому-то надо обязательно выходить в траншею. Была у них выкопана специальная ячейка, откуда это мертвое пространство все хорошо просматривается и простреливается, и где Манухин еще несколько дней назад разровнял столик для своего «дегтяря».
