— Хальт! — крикнул часовой.
Еремин остановился.
— Пароле?!
Молчание; Лежавшие за кустами разведчики подняли оружие.
— Пароле?! — снова крикнул часовой и, выставив перед собой винтовку, пошел навстречу.
Он не успел обернуться на шум за спиной, когда на него бросились сразу двое, но, уже падая, успел выстрелить. Теперь все решала быстрота. Разведчики бросились к блиндажам, загремели взрывы гранат, глухие, когда фанаты влетали в раскрытые двери, раскатистые сверху, добивающие выскакивающих на мороз немцев.
Что там еще творилось в блиндажах, Кольцов мог только предполагать, но мука оставаться в бездействии была нестерпимой, и если бы не эта пигалица, неподвижным чурбаком лежавшая рядом, он, может, и вскочил бы, кинулся к блиндажам, дал выхлестнуться черной мути, душившей его.
И вдруг Клавка тронула за плечо:
— Пошли!
— Куда?! — выкрикнул он, думая, что у нее тоже кончилась выдержка и потому вспомнивший вдруг о приказе лежать и не двигаться, прикрывать, если кто сунется со стороны, дать возможность другим разобраться там, в блиндажах.
— Сигнал отхода. Не слышал?!
Отходили не назад, а влево, вдоль линии фронта. Скоро Кольцов оценил предусмотрительность командира. Там, откуда они ушли, зачастили выстрелы, трассы исчертили темень, сплошной треск автоматов начал удаляться в сторону передовой: их искали, расстреливая каждый куст, каждый камень. И впереди, на высоте, под которой оказались разведчики, поднялась стрельба. Шуму было столько, что можно уж не бояться быть услышанным, и они, не таясь, шли к этой высоте. Еремин знал, что там, перед высотой, занимала оборону вторая рота их батальона, и ему очень хотелось ударить по немцам с тыла. Невелика группа разведчиков, да на их стороне внезапность.
Теперь Кольцов шел следом за командиром. Точнее, за командиром неслышно двигалась Клавка, а он, как было велено, не отставал от нее. Отстал бы, — унижало бабье опекунство хуже смерти, — да понимал: это ему испытание. И как вчера, когда ползал по ее приказу, Кольцов, стараясь ничем не выдать свое состояние, только мысленно ругался: «Привязали боевого моряка к бабьей юбке! Ну да перетерпим и это, и потом поглядим, кто куда годен».
Он приостановился, уловив слабый запах табака. И командир остановился, и Клавка, и все разведчики замерли в неподвижности. Кто-то курил неподалеку, и курил не русскую махру.
Еремин мотнул головой, и Клавка тенью качнулась в сторону, пошла на запах. Еще до того, как услышала треск автомата, каким-то чутьем на миг опередив огненный всплеск очереди, она резко бросила себя вниз и в сторону. Сразу несколько автоматов ударили навстречу. Не помня себя, Кольцов бросился туда, где упала Клавка, и едва не сбил ее с ног, пружинисто поднимавшуюся с земли.
— Жива? Не ранило?!
Он схватил ее в охапку, и вдруг отскочил, подумав, что Клавка сейчас влепит ему пощечину, так она хорошо размахнулась. Смущенный и обрадованный побежал туда, откуда выплеснулась автоматная очередь, увидел убитого немца с ремнем на шее. Видно, он спустился в лощину и сидел тут, покуривал.
А ребята уже бежали по кустарниковому склону, стремясь поскорей добраться до гребня высоты, где засели немцы. Бежали, не таясь: столько было стрельбы, — не понять, кто куда стреляет, — что шума бегущих без выстрелов людей никто бы не услышал. Без «Ура!» вломились в траншею, — не немцами вырытую, а еще нашими, как запасную. Все тут было знакомо, — где подбрустверные ниши, где блиндажи, — ничего искать не надо. Отмахнул дверь, гранату в блиндаж и дальше.
Бой получился неожиданно коротким. Враз затихла стрельба, только кто-то в самом дальнем конце траншеи все чесал овраг за высотой короткими очередями, то ли видел там кого, то ли заело, не мог остановиться…
Выкинули перебитых немцев за бруствер. Немного их оказалось, всего двенадцать. Но, судя по стрельбе, было тут не меньше взвода. Остальные бежали? Все могло быть. Паника из любого окопа выковырнет. Один из тех, кого выкидывали, шевельнулся. Встряхнули за шкирку, оказалось, притворившийся. Обрадовались ему, как родному. Комбат языка спросит, где взять? А он, вот он, живехонький.
Странный огонек мелькнул в глубине опустевшей траншеи. Кольцов пошел к нему, увидел приоткрытую дверь в блиндаж. Не привычную откидывающуюся плащ-палатку, а настоящую дверь, толстую, с никелированной ручкой, видно, снятую с какого-то дома, только укороченную, подогнанную под размер блиндажной двери.
Блиндаж был просторный, и, похоже, обосновались тут офицеры, обосновались основательно, без окопных неудобств. Стол посередине, настоящий, с резными ножками, на столе горит плоская свечка. Стулья возле стола тоже настоящие, ковер на стене, на ковре картинка приколота — старик с белой бородой, нахохлившийся, какой-то пришибленный, а вокруг него зеленые елочки, блестящие шарики, игрушки разные. И надпись — «Gluckliche Neujahr!», которую Кольцов, с трудом вспоминая школьный немецкий, разобрал, как пожелание счастливого нового года. Только тут он впервые вспомнил, что скоро новый год. Праздник! Уж и забылось, что существуют праздники. Праздниками в его жизни стало совсем другое. Захватил тогда немецкую танкетку — вот и был для него праздник. Потом, когда атаку отбил. И что в разведчики попал — праздник. И вот теперь высоту захватили…
Он оглянулся на дверь. Захотелось разыскать Клавку, сообщить ей о близком новогоднем празднике. Тут дверь открылась, и в блиндаж, согнувшись, вошли капитан Еремин и Клавка, и еще несколько разведчиков. Заоглядывались удивленно, кто-то присвистнул. Разведчики есть разведчики, не чета новичку Кольцову, Они не стали разевать рот на картинки, мигом обшарили блиндаж, выволокли на стол большой ящик — вино, консервы, сладости, заготовленные к новому году. И телефон, что был запрятан в углу, поставили на стол, раздумывая, что с ним делать: оборвать провода да выбросить или забрать с собой?
И тут телефон запищал. Слаб был сигнал, еле пробивался сквозь галдеж, по все услышали и затихли. Потом разведчик, доставший аппарат, взял трубку. В трубке бился крикливый тонкий голос:
— Вилли, Вилли!
— Вашего Вилли придавили, — серьезно сказал разведчик.
— Вас?
— И вас придавим, будьте покойны.
Затихло в трубке, защелкало, и кто-то заговорил размеренно, требовательно:
— Рус сдавайс. Положение безнадежно…
— Чего там? — спросил Еремин, разбиравший содержимое ящика.
— Не пойму, сдаются что ли? Положение, говорят, безнадежное.
— …Вы отрезан. Кто сдается плен, тот гарантируем жизнь и гут, хороший обращение…
— У, заразы, они нам сдаваться предлагают.
— Пошли ты их!…
— Эй вы, говнюки, слышите меня?
— Слышно, слышно…
— Слышат, радуются, — обернувшись, сказал разведчик. И заорал в трубку. — Моряки в плен не сдаются! Сами сдавайтесь, пока не поздно, все равно ног в Германию не унесете!…
— Рус, сдавайс без бой, — все с тем же выражением монотонно говорили в трубке, словно на другом конце провода крутилась заезженная пластинка.
— А, пошел ты! — Разведчик заковыристо выругался и оборвал ругательство на полуслове, испуганно оглянувшись на Клавку.
— Поговорили и хватит, — сказал Еремин. И мотнул головой на ящик: — Рассовывайте по карманам, что можете.
— Разве мы тут не останемся? Заняли ж высоту.
— Сейчас тут будет ад. Да и не удержим высоту малым числом. А вот устроить немцам засаду — это пожалуйста.
Отправив связного к комбату — доставить языка и доложить обстановку, — Премии приказал выдвинуться в лощину перед высотой. И опять Кольцов и Клавка лежали рядом на левом фланге затаившегося в засаде разведвзвода. Ночь была темна, но подсвеченные отдаленными ракетами тучи отбрасывали в овраг мутный полусвет, и в этом неверном свете все казалось, будто впереди кто-то ползает. То ли привык Кольцов к назойливому соседству этой девчонки, невесть как оказавшейся среди разведчиков, то ли свыкся с мыслью о своем ученичестве, только теперь он уж не испытывал никакой обиды. Ему даже нравилось это соседство: при Клавке было не так одиноко, спокойнее было.
Грохот разрывов обрушился внезапно. Лежа на безопасном отдалении, даже любопытно было наблюдать, как рвали тьму огненные всплески, как черными чудовищами вставали дымы, затягивая высоту. В этой черноте короткими огнями электросварки метались вспышки, изнутри подсвечивая тучи дыма и пыли. Страшно было, страшно и интересно.
— Видать, пристреляна высота, — сказал Кольцов.
Клавка, лежавшая в двух шагах, ничего не ответила, и он обозлился на такое невнимание. Нельзя шуметь в засаде? Но чего теперь-то? Теперь, хоть кричи, никто не услышит. Значит, она просто не желает с ним разговаривать? Он хотел сказать, что думает по этому поводу, но уловил вдруг какие-то новые звуки, вплетающиеся в гул разрывов, и замер, прислушиваясь. Звуки доносились со стороны немцев, будто хлопки какие, слабые, отдаленные. Не сразу понял: наша артиллерия открыла огонь по засеченным вспышкам немецких батарей. Значит, сейчас прекратится обстрел и немцы полезут занимать высоту?
