Итак, с одной стороны, Франция с ее публичными казнями-спектаклями на протяжении почти полутора веков, а с другой — Россия, в которой не существовало традиции приходить на казнь как на зрелище. Да и вообще, публичные казни в России происходили редко, лишь в случаях, когда речь шла о наказаниях политических преступников вроде Разина или Пугачева, а не обычных воришек, как Н. Пелитье, или бытовых убийц, как Е. Ведман.
Из Франции перебираюсь в Англию. В 1810–1826 годах только на территории Лондона и относящегося к нему графства Миддлсекс было публично казнено 2755 человек. В среднем получается примерно по 173 человека в год или по 14 человек ежемесячно. В это же самое время за 25 лет правления Александра I, т. е. с 1801 по 1825 год было казнено по всей России 24 (двадцать четыре!) человека. В 1864 год под давлением российской общественности — этого носителя, по Яковенко, репрессивной культуры — Александр II отменяет наказания преступников кнутом. В Англии же такое наказание просуществовало до 1918 года, а до 1897 года беглых каторжников там клеймили железом.
Может быть, большее, чем в России, законопослушание граждан Западной Европы как раз и было обусловлено тем, что уровень репрессивности западной культуры был выше, чем русской? Не знаю, на такой связи репрессий с законопослушанием я не настаиваю. Но в самом факте большей, в сравнении с Россией, репрессивности западной культуры до начала XX века не сомневаюсь.
О современных проявлениях репрессивной культуры в России в докладе каких-либо эмпирических данных не приводится. Все выводы строятся как сложные многоуровневые силлогизмы. Вот конкретный пример. Первая посылка: «Человек традиционно архаического склада любые страдания и мучения, т. е. любую репрессию, переживает именно ритуально. Этот способ переживания-осмысления дан ему в историческом опыте и закреплен в ментальности». Вторая посылка: «Ритуалы перехода (из одного социально-ролевого состояния в другое. — Э. П. ) не являются внешней, навязанной традиционно-архаическому человеку сущностью. Молодой парень испытывает потребность в таких ритуалах. Иначе он так и не станет взрослым ни в своих собственных глазах, ни в глазах окружающих». Вывод: «Эта потребность присутствует в психике молодых людей как экзистенциально значимая и актуальная сущность. Она двигает ребят из рабочих и крестьянских семей в армию».
Итак, мы поняли, что человек традиционно-архаического типа испытывает потребность службы в армии как в ритуале. Не буду допытываться у докладчика, как такая потребность соотносится с репрессивностью культуры. Но о том, какое отношение это имеет к России, не спросить не могу. Думаю, что никакого. Российская молодежь, если руководствоваться критериями докладчика, как раз не традиционна, поскольку в подавляющем большинстве не испытывает потребности службы в армии. Россия — чемпион мира по уклонению молодежи от принудительной воинской службы. «Откосить» от нее считается весьма почтенным делом в российской молодежной среде.
А какая страна по этому признаку традиционна? Израиль. Здесь молодежь, причем обоих полов, добивается службы в армии как весьма почетного дела. Самое любопытное, что некоторые из тех молодых людей, которые увиливали от армии в России, переехав в Израиль, вдруг вспоминают о своей «ритуальной» тяге к этой службе, приспосабливаясь к новым культурным условиям. Но при чем здесь русская народная культура? Разумеется, ни при чем. Точно так же, как и во всех остальных случаях, упомянутых в докладе.
Вот еще одна цепочка сложно составленных выводов. «Армия, — пишет Игорь Григорьевич, — это риски, опасности и невзгоды, которые делают из парня настоящего мужчину. С этой точки зрения получает объяснение и такое специфически российское явление, как дедовщина. Она воспроизводит забытые практики инициатических ритуалов, связанных с обретением статуса мужчины, посвящением в воина». Что тут скажешь?
Я уже отмечал, что никакого объяснения в докладе не получает реально проявляющееся в России нежелание молодежи служить в армии. И дедовшина — один основных факторов, ее от службы отталкивающих. Однако возникла она не потому, что молодые россияне проявляют повышенную склонность «воспроизводить забытые практики инициатических ритуалов». Слово «дедовшина» действительно русское, но описываемое им явление, как и пахановщину в тюрьмах, сугубо русским назвать нельзя.
Оба эти явления не относятся к разряду стихийных. Это целенаправленно создаваемая администрациями и единственно возможная форма поддержания порядка в такого рода принудительных учреждениях. Без опоры на неформальные институты властям пришлось бы иметь на порядок больше старшин в армии и надсмотрщиков в тюрьмах. Именно поэтому дедовщина была во всех армиях соцстран, а паханы (криминальные авторитеты, контролеры воровского порядка) в той или иной форме и под разными названиями существуют в тюрьмах большинства стран мира.
Походя не могу не сказать и о том, что в сегодняшней России «деды» и «паханы» играют весьма важную роль в поддержании путинского режима. Этот режим не репрессивный — в том смысле, что в основе его самосохранения лежит отнюдь не репрессия. Это режим имитационный, умело имитирующий состояние стабильности и не менее умело навязывающий восприятие себя как безальтернативного, опираясь на авторитеты из разных слоев.
Я полностью поддерживаю мысль Лилии Шевцовой, высказанную ею недавно в «Новой газете», — мысль о том, что авторитеты из лагеря «системного либерализма» даже в большей мере, чем паханы-державники, обеспечивают устойчивость режима, формируя представление о невозможности перемен и оправдывая конформизм как якобы единственно возможный способ позитивного существования в России. А самооправданием для части этого слоя как раз и служит примордиализм — реальное или притворное убеждение в природной тупости, авторитарности и репрессивности российской народной массы. Можно сказать, что эта идеология выполняет функцию газа нервно-паралитического воздействия.
Игорь Клямкин: Возвращайтесь к теме обсуждения…
Эмиль Паин:
Возвращаюсь. Подавляющее большинство выводов докладчика вызывает сомнения с точки зрения их адекватности самоощущению и поведению людей в прошлой и современной России. На чем держится убеждение автора о традиционном обожествлении власти в стране? На факте уничтожения царской семьи? На выносе трупа Сталина из мавзолея? На анекдотах о всех последующих генеральных секретарях и президентах? На определении власти как «оккупационного режима»? Все это, мягко говоря, с обожествлением правителей не очень-то согласуется.
Еще одно сомнительное утверждение Игоря Григорьевича — утверждение о том, что в глазах населения «Сталин — цитирую — воплощает генеральную репрессию. Соответственно, высокий культурный статус Сталина, особое место этого персонажа отечественной истории в массовом сознании свидетельствует о запросе на такую репрессию». Стоило бы в данной связи поговорить о динамике отношения россиян к Сталину за последнее 20 лет, но уже чувствую, что время меня поджимает. Поэтому скажу только про современность.
Сталина ценят, в основном, не за репрессии, а за победы ; репрессии же ему прощают. Потребность в таком герое-победителе обусловлена не традицией, а полным отсутствием в современной российской жизни условий для позитивного восприятия своей страны. В том, что касается актуальной жизни России, людям нечем гордится. Поэтому гордость за нее переносится на прошлое, на великие победы и героев-победителей — Александра Невского, Суворова, Сталина. Кстати, и народный образ империи отнюдь не репрессивный, а, наоборот, сказочно добрый («это западные империи были воинственными, а наша спасала, защищала, принимала под свое крыло добровольно присоединившихся»).
Не скрою: доклад Яковенко меня, как говорится, «зацепил», вызвав, к сожалению, преимущественно негативную мобилизацию. Хотелось бы еще о многом сказать, но формат семинара меня ограничивает. Поэтому подведу итоги.
На мой взгляд, в докладе нет ни одного убедительного доказательства определения русской культуры как репрессивной и уж тем более доказательства сохранения этой несуществующей культурной традиции в настоящем. Это во-первых.
Во-вторых, методология доклада антисоциологична, хотя она и декларирует признание социокультурной целостности — «нерасторжимого единства общества и культуры». В действительности же эта методология позволяет рассматривать лишь одностороннее влияние культуры на общество, в то время как обратное воздействие игнорируется.
В-третьих, данная методология не новая. Примордиализм — одно из самых древних направлений в антропологии. И оно же — одно из самых критикуемых в мировой академической науке в последние 30 лет.
