Достигнув такого состояния, что мог выходить со двора, он отправился прежде всего к Флорансе, которая приняла его с благородной короткостью, с ласковой заботливостью и предупредительностью, которых тайною обладала в совершенстве. Дальберг пришел и на другой день и остался долее, нежели в первый раз. Кроме минут, проведенных с Флорансой, жизнь казалась ему смертельно скучной. Образ Клары, которая отталкивала его, и сожаление об утраченном счастье повергали его в самую мрачную задумчивость. Подле Флорансы он еще верил в возможность забвения, в зарождение новой любви; строил воздушные замки и на развалинах своего бывшего счастья уже видел новое здание, позолоченное солнцем. Красота Флорансы ослепляла его обаятельными обещаниями, а тонкий ум приводил в восхищение. Часы летели как минуты, когда он сидел подле нее, занятый беседой, в которой душа его как будто странствовала по всему миру.
Между тем Рудольф все более и более приобретал благорасположение Депре. Его сдержанность в дуэли с Дальбергом принесла ему много чести. Клара не показывала ему особенной суровости, — оттого ли, что истинная, глубокая страсть барона действительно трогала ее, или оттого что она хотела этим отомстить Дальбергу. Поговаривали даже о женитьбе Рудольфа на мадемуазель Депре.
Дальберг, видя, что ему должно окончательно отказаться от надежды тронуть когда-нибудь сердце злопамятной Клары, решился на насильственную меру и доказал себе, что он должен обожать Флорансу. Никогда исступление отчаяния не имело большего сходства со страстью: сам Дальберг обманулся и вообразил, что действительно любит.
Он почти не отходил от Флорансы, которая, однако ж, постоянно оказывала ему сопротивление, довольно странное после признания, которое уже высказала. Его любовь превратилась в горячку, которая, казалось, иногда заражала Флорансу, но в минуты, когда Дальберг ожидал, что она упадет к нему в объятия, она вдруг отскакивала в дальний угол комнаты, гордо выпрямившись, вытягивала руки, чтобы он не подходил, и кричала:
— Оставьте! Оставьте меня! Вы все еще любите Клару!
Напрасно бедный Генрих упадал к ее ногам, умолял, уверял, изливал свою душу в пламенных дифирамбах, окружал обожаемую палящими токами желания и воли, Флоранса все повторяла:
— Нет, нет! Я чувствую, что вы не можете принадлежать мне: ваши слова не убеждают меня… Заставьте поверить, что вы любите меня, и… я буду ваша.
Эти сцены повторялись довольно часто и оканчивались все тем же.
Однажды вечером Дальберг нашел Флорансу более обыкновенного печальной и спросил о причине.
— Эта квартира мне не нравится, — отвечала она, — два года тому я жила здесь с Торнгеймом, единственным моим любовником. Не ужасно ли принимать другого и слушать слова любви в стенах, где еще живет отзвук прежнего голоса и на мебелях, где отдыхал тот, чье место в моем сердце занял другой? Не гадко ли это?.. Кто бы прежде сказал мне, что я, Флоранса, приму таким образом жениха Клары в покоях Торнгейма?
Эти слова Флорансы вдруг как будто осветили ум Дальберга. Он удивился и досадовал, что самому ему не пришла в голову эта мысль.
В несколько дней он, ничего не говоря, купил поблизости от Елисейских полей дом с прекрасным садом, построенный каким-то английским лордом, чьи наследники не сочли нужным удержать его за собой. Дальберг отдал за него сто тысяч франков.
Хорошенький фасад, украшенный лепною работой во вкусе Возрождения, улыбался на полуденном солнце и белизной своей ярко выделялся на зеленом фоне окружающих деревьев. Сад был не обширен, но, кроме собственной, пользовался еще соседней тенью и выигрывал в перспективе то, чего ему недоставало в пространстве. На дворе было ровно столько места, сколько нужно, чтобы карета могла свободно развернуться.
Покои были расположены с удобством, доведенным до совершенства. Пара любовников или молодых супругов не могла бы выбрать для своего счастья гнездышко более очаровательное.
Дальберг при помощи одного из искуснейших обойщиков в Париже убрал свое приобретение с самой утонченной роскошью и сделал из каждой комнаты образец изящества, не впадая ни в какие излишества, которые не могли нравиться Флорансе, он умел довести богатство до поэзии.
В особенности спальня была удивительна по скромной простоте и мечтательному спокойствию — ни одного резкого тона, ни одной яркой краски, ничего, что поражает глаз, — все было свежо и благоуханно, как внутренность лилии, и сама Титания не отказалась бы отдыхать в ней.
За все это было заплачено пятьдесят тысяч, — и заплачено не дорого.
Однажды Дальберг вручил Флорансе небольшой ключ и сказал:
— Это ключ от вашего дома.
В шкафах и комодах Флоранса нашла запас нарядов, достойный принцессы. На камине в будуаре лежала подписанная Дальбергом доверенность — брать у его банкира все деньги, какие ей понадобятся.
Узнав обо всем этом, Амина произнесла следующее глубокое изречение:
— Вот что значит лицемерие! Как жаль, что я не обладаю этим полезным пороком.
Она действительно очень сожалела: сердце ее было сильно уязвлено. Она увидела, что Дальберг влюблен до безумия: сила любви в некоторых сферах всегда вычисляется по сумме издержек. В той же мере возросла и инстинктивная ненависть Амины к Флорансе.
Но оставалось еще нечто такое, что еще более изумило бы Амину, если бы дошло до ее сведения, — такое, что она наверное сочла бы высшей степенью утонченного кокетства, — то, что, несмотря на всю свою щедрость, Дальберг еще не видал от Флорансы никакого доказательства любви, кроме позволения целовать руку, а между тем, судя по пламенным, глубоким взглядам, какие Флоранса иногда устремляла на своего обожателя, можно было поклясться, что она любит его, или никогда не должно верить ни свету глаз, ни выражению лица человеческого.
— Ах, как вы любите ее! — отвечала она Дальбергу, когда он говорил что-нибудь нежное или страстное, — вы в эту минуту думали о ней, и вот отчего глаза ваши светятся, голос дрожит, и слово принимает поэтическую форму. Вы произносите «Флоранса», а думаете «Клара».
Напрасно Дальберг рассыпался в уверениях. Флоранса оставалась непоколебимой.
В душе он и сам чувствовал, что она права. По малейшему знаку со стороны Клары он бросился бы к ней с трепетом, с восторгом, влюбленный более чем когда-нибудь, и не вспомнил бы, что Флоранса существует. Между тем это было существо, которое он, после Клары, любил более всего на свете.
Не умея убедить, он старался ослепить ее, польстить ее самолюбию богатыми подарками: каждый день являлся какой-нибудь перстень, новый наряд, редкий цветок, модная карета или новые лошади. Принявшись за свой капитал, он стал брать из него полными горстями, как будто обладает несметными сокровищами. Флоранса на эту безрассудную расточительность не делала никаких замечаний, оттого ли, что, будучи уже привычна к княжеской роскоши, она не примечала излишеств, или оттого, что почитала Дальберга гораздо более богатым, чем он был в самом деле. Мысль, что Флоранса корыстолюбива или алчна, никому не могла прийти в голову. Впрочем, наряды, которые других свели бы с ума от восхищения, она едва надевала, и то более из внимательности к Дальбергу, чем из кокетства. На ожерелье она с минуту любовалась и потом прятала в шкатулку, чтобы никогда не вынимать.
У Флорансы не осталось ни одной булавки, которая бы могла напомнить прежнюю связь. Но гораздо легче уничтожить материальные свидетельства, переменить окружающее, истребить все следы прошедшего, чем победить сомнение в ревнивой душе. Не видя ничего, кроме неудач, Дальберг, увлекаемый головокружительным вихрем, исступленным желанием, доведенный до крайней степени раздражения, стал наконец проклинать Клару, которая делала его вдвойне несчастным.
Однажды утром Флоранса с самым простодушным и непринужденным выражением сказала Дальбергу, что посылала к банкиру за деньгами и получила ответ, что денег больше нет.
Капитал Дальберга был истрачен. У героя нашего оставалось еще только недвижимое имущество, к счастью, не продажное, да надежда на наследство после дяди, который пребывал в добром здравии.
Дальберг обратился к ростовщикам и достал денег на короткий срок под большие проценты. Векселя стали просрочиваться и предъявляться к взысканию.
Об этих затруднениях Дальберг ни слова не говорил Флорансе, а сама она не догадывалась, или не хотела догадаться и продолжала обыкновенный свой образ жизни, так что в один прекрасный день, когда солнце ясно горело на прозрачной лазури неба, четыре господина не совсем приятной наружности учтиво взяли Генриха Дальберга под руки, посадили в карету и отвезли в долговую тюрьму.
Дальберг против воли принужден был объяснить Флорансе свое положение и не сомневался, что она тотчас же поспешит к нему на помощь. Он написал к ней письмо, в котором рассказывал причину своего ареста, и назначил сумму, какая нужна для его освобождения.
