И снова Можайский поморщился, но был вынужден согласиться:
— Понятно теперь, почему он в больницу явился.
Василий Сергеевич кивнул:
— Вот именно. Где, как не в больничном морге, можно вдоволь… гм… напрактиковаться? Уж чего-чего, а трупов-то в нем всегда хватает. В том числе, и самых… гм… непрезентабельных.
— Что правда, то правда.
— Но этого мало!
— Как так?
— А вот так. — Василий Сергеевич заговорщицки подмигнул. — Представляешь? Он притянул к этому делу еще и Саевича!
Можайский так и подскочил:
— Саевича?! Фотографа?
— Его, его самого! Бедняга, я слышал, совсем опустился, так что предложение Кальберга вряд ли могло его озадачить или смутить. Но что тебя-то так взволновало?
Можайский вскочил с кресла и — почти без преувеличения — заметался по гостиной. Василий Сергеевич смотрел на него с удивлением напополам с иронией: с одной стороны, реакция Можайского на новость доставила ему искреннее удовольствие — это ведь так приятно: поражать своей осведомленностью ближних! — но с другой, такая уж очень бурная реакция вызвала в нем беспокойство.
— Эй, друг сердечный! Остановись на секунду!
Можайский остановился.
— Да что с тобой?
— Гесс! Черт бы его побрал! А еще друзьями называются!
Василий Сергеевич совсем растерялся:
— Гесс? Друзья? Ты о чем?
— А, будь оно всё неладно! — Можайский снова уселся в кресло и залпом опорожнил рюмку. — Не обращай внимания. Помощник мой — Гесс его фамилия — дружен с Саевичем. Вроде бы даже как с детства.
— Вадим Арнольдович что ли?
— Он самый. Ты его знаешь?
Василий Сергеевич сделал рукой неопределенный жест, словно бы сам сомневаясь в своих знакомствах:
— Да как сказать? Его отец ходил с моим на отцовой яхте.
— Вот как? — в голосе Можайского послышался интерес, явно не связанный с тем делом, которое привело его в яхт-клуб. — Отец Гесса? Он об этом не говорил. Вадим Арнольдович, в смысле.
Кочубей повторил рукой неопределенный жест: на этот раз он словно говорил — «пустое!»
— Ладно, — Можайский понял, что его приятелю эта тема по какой-то причине не очень приятна: возможно, князю было немного досадно от мысли, что он — во втором уже поколении член Императорского яхт-клуба, сын человека, осуществившего такой беспримерный переход из Балтики в Черное море — косвенным образом делит свое положение с каким-то там Гессом. — Так что там с Кальбергом и Саевичем?
— Э, нет! Сначала — ты. Что это ты так взвился?
Можайский, неожиданно для себя вынужденный вдаваться в такие объяснения, которых он хотел бы избежать, заколебался, но все же ответил — не вдаваясь в подробности, но и не прибегая ко лжи:
— Кальберг с Саевичем на днях обвели моего помощника вокруг пальца. Как ребенка буквально. Залили ему уши болтовней об искусстве фотографирования. Всякой чепухой о каких-то там несостоявшихся выставках и о прочем, что провалилось, несмотря на усилия Кальберга. Ведь он как будто брался устроить благосклонный прием, а вышло так, что стало еще хуже.
— Но это — истинная правда. — Взгляд Василия Сергеевича показал, что он, Василий Сергеевич, уже решительно не понимает Можайского. — Кальберг действительно брался устроить демонстрации работ Саевича. Но общество их не приняло. Что поделать? Уж больно Саевич… неординарен!
— Да Бог с ними, с выставками! — Можайский отмахнулся от этого направления беседы, как от ничего не значащей для него детали. — Другое важно: Саевич скрыл от Гесса факт совместной работы с Кальбергом над трупами. А вот именно это мне и было бы интересно!
Василий Сергеевич посмотрел на Можайского как-то искоса и уже собрался было что-то сказать, но промолчал.
— Ну, так что там с этими трупами?
Кочубей кивнул и вернулся к прерванному рассказу:
— Ты ведь знаешь манеру Саевича? Пожалуй, никто еще не делал и не делает ничего подобного. Его работы… как бы это сказать?.. — Василий Сергеевич поколебался, подбирая определение, но и подобранное им показалось ему недостаточно верным. — Отвратительны? Нет, не то. Неправдоподобны? — вот, возможно, что так. Но я все равно не уверен, что правильно передаю впечатление. Ты понимаешь?
— И очень даже хорошо.
Василий Сергеевич улыбнулся:
— Тогда тебе не покажется такой уж странной идеей решение Кальберга заручиться помощью этого человека. Кальберг и сам ведь взялся за дело… сомнительное. Безуспешное, скажем так, при любых обычных методах. Но методы Саевича вполне могли бы и увенчать предприятие успехом!
— Хм… — Можайский нерешительно, но все же согласился. — Допустим. А давно ли Кальбергу пришла в голову эта… идея? С трупами?
— Да ты, я посмотрю, совсем уже замшел в своем участке! — Василий Сергеевич снова стал насмешливым. — Об этом уже чуть ли не с год судачат!
Можайский прищурился:
— Год? Ты уверен?
— Помилуй, — Василий Сергеевич даже не обиделся на такое нелепое для него сомнение. — Я ведь, в отличие от тебя, бываю в обществе.
Скорее инстинктом, чем на слух, почувствовав двусмысленность в определении «общество», Можайский, улыбаясь и губами, отвел в сторону свои улыбающиеся глаза и почти неслышно пробормотал:
— Странно, что Сушкин об этом ничего не разнюхал!
Но Кочубей услышал:
— Он и не мог, — и снова, как и всегда, когда произносилось имя прославленного репортера, на лице князя появилась гримаса высокомерного превосходства: все-таки, похоже, Никита Аристархович и впрямь чем-то уж очень ему досадил! — Этого Сушкина твоего, как инфлюэнцу[138], мокрыми тряпками с лестницы спустили бы!
Можайский покачал головой:
— Ладно, ладно, оставим Сушкина. Но кто такая эта протеже Кальберга? Та, с васильковыми глазами?
Василий Сергеевич, поставив рюмку на столик, расхохотался:
— Смотри-ка: запомнил! Ох, Можайский, нет на тебя васильковых глаз! Когда жениться-то соберешься?
— Как Бог даст.
— Ну и правильно. — Внезапно Василий Сергеевич стал необычно серьезным. — Я вот уже во второй раз, а знаешь… да нет, всем хорошо, вот только…
Князь Кочубей нахмурился и ребром ладони провел по горлу.
— Утомительно иногда. Женщины все-таки — существа нелепые. Что видят, о том и болтают. Без умолку, без остановки! Ах, какая коляска! Ты только посмотри, какая шляпка! Зачем же мальчик на дорогу вышел? А ведь Ницше не так уж неправ! И вот это «Ницше не так уж неправ» убивает больше всего. Хочется взять что-нибудь тяжелое — да вот, — Василий Сергеевич показал на телефонный аппарат, — хотя бы его, — и треснуть что есть силы! Ну откуда, скажи на милость, берутся все эти ницше и прочая дрянь в женских головках?
Можайский вздохнул:
— Да ведь мы сами даровали им свободу.
— Одно слово — кретины. Бруты[139], да и только!
Василий Сергеевич и Юрий Михайлович задумчиво помолчали, наполнили рюмки и — Можайский не без сочувствия к Кочубею, а Кочубей не без зависти к свободе Можайского — торжественно выпили. Даже кошмарный напиток, непонятно за что любимый Василием Сергеевичем, не испортил мгновения солидарности.
— Так кто же такая — эта протеже Кальберга?
— Ты будешь смеяться, но, как обычно, — модистка!
Голова Можайского склонилась к плечу:
— В самом деле?
— Да. — Василий Сергеевич нахмурился. — Уж и не знаю, почему, но это — просто напасть какая-то, а вовсе не анекдот. Иногда я даже начинаю сомневаться: а точно ли идущие в модистки собираются заниматься декларируемым ремеслом? Сам посуди: и притчей во языцех стали, и, как на подбор, хорошенькие, и что ни связь у нашего брата, то непременно — модистка!
— Действительно: уже и не смешно.
— Вот именно.
Можайский и Кочубей опять замолчали, застигнутые общими — такими похожими друг на друга — мыслями. Наконец, Можайский, вынырнув из них, спросил:
— Но как давно она с ним?
Василий Сергеевич пожал плечами и ответил без определенной уверенности:
— Да с год, наверное, тоже.
— Однако, не мимолетная связь!
— Пожалуй. Но уж очень она хороша. Ты бы ее видел!
— А что? — Можайский тоже пожал плечами. — Возможно, что и увижу. И даже скорее, чем можно подумать. Имя-то у нее есть?
— Имя? — на мгновение Василий Сергеевич растерялся. — Ах, имя! Ну конечно: Акулина Олимпиевна.
Брови Можайского поползли на лоб, отчего грубый шрам между ними растянулся и побелел. Кочубей понял правильно:
— Нарочно и не придумаешь, согласен.
— А фамилия?
Василий Сергеевич развел руками:
— Вот с этим — беда. Что-то такое крутилось поначалу, но потом как-то замялось. Самая обычная фамилия. Хоть убей, не вспомню. Но не Иванова, Петрова, Сидорова — это точно.
— Сословие?
— Да кто же ее знает! — Василий Сергеевич посмотрел на Можайского с каким-то, снисходительным даже, удивлением. — Мне-то зачем о ее сословной принадлежности знать?
