– Потому что ты жутко подозрительный и не хочешь, чтобы дошло до японцев. Так я и объяснил.
Это навело меня на мысль, которая прежде не приходила мне в голову: Эд может сообщить японцам, что мы знаем о высадке, и они просто перенесут день. А может, Эд наврал мне насчет пятницы. Но я не стал говорить об этом Стиву, не захотел осложнять дело. Сказал только:
– Они подумают, что мы рехнулись.
– С чего? Мэр по-настоящему доволен.
– Еще бы. Сколько с ним людей?
– Человек пятнадцать – двадцать.
– И Дженнингс тоже?
– Конечно. Слушай, ты рассказал Габби, Делу и Мандо?
– А Ли? Ли с ними?
– Не видал его. Так что насчет нашей компании? Отсутствие Ли меня беспокоило, я не понимал и не одобрял его исчезновения. Помолчав, я продолжил:
– Габби и Делу сказал. Дел в пятницу идет с отцом в каньон Талега покупать телят, и его с нами не будет.
– А Габби?
– Придет.
– Хорошо. Генри, мы своего добились! Мы в сопротивлении!
Горячий порыв Санта-Аны обжег ноздри, я весь был напичкан статическим электричеством. В листьях плясали звезды.
– Да, – сказал я, дрожа от волнения, – да. Стив смотрел из темноты.
– Не боишься?
– Ничуть! Только немного устал. Пойду лягу.
– Мысль хорошая. Стоит выспаться впрок. – Он хлопнул меня по плечу и исчез между деревьями. Мощный порыв ветра оторвал раскаленную ветвь и пронес ее над моей головой. Я отмахнулся от нее и пошел в дом. Отец еще сидел за машинкой.
В ту ночь мне не спалось. Следующий день тянулся бесконечно. Санта-Ана дула, не ослабевая; земля высохла и накалилась, от нее шел такой жар, что от малейшего движения бросало в пот. Весь день я проверял силки – все пустые. Вечером с трудом проглотил обычную рыбу и хлеб, но на месте усидеть не смог – надо было срочно чем-то заняться. Я сказал отцу:
– Сейчас пойду навещу старика, потом будем строить навес на дереве, так что вернусь поздно.
– Ладно.
Снаружи только начинало смеркаться. Река лоснилась серебром. Небо на западе было таким же серебристо-голубым, и весь купол казался светлее обычного – земля уже погрузилась в тень, а небо еще светилось. Я перешел по мосту к дому Дока. С высокой площадки перед крыльцом был виден качающийся в полумраке лес.
Мандо встретил меня перед дверью.
– Габби мне все рассказал, и я иду с вами, слышишь?
– Конечно, – сказал я.
– Если попробуете улизнуть без меня, я всем все расскажу.
– Ух. Не надо угроз, Армандо, ты идешь с нами. Он опустил глаза:
– Я не знал. Не был уверен.
– Почему?
– Думал, Стив не захочет меня брать.
– Ну… так сходи и поговори с ним. Наверняка он еще дома.
– Не знаю, стоит ли. Папа лег спать, а мне велел сидеть с Томом.
– С Томом я посижу, для того и пришел. Иди скажи Стиву, что ты с нами. Скажи, я буду здесь до нашего ухода.
– Ладно.
Он бегом припустил по дорожке.
– Не смей его запугивать! – крикнул я вслед, но ветер унес мои слова к Каталине, и Мандо их не слышал. Я пошел в дом.
Санта-Ана гудела в каждой пустой бочке, так что весь дом завывал: уууууу-уууууу-уууууу. Я заглянул в больницу: там горела лампа. Старик лежал на спине, голова его покоилась на подушке. Он открыл глаза.
– Генри, – сказал он. – Хорошо.
В комнате было жарко и душно: в такие знойные дни солнценагревательная система Косты работала слишком хорошо, а если б открыть все отдушины, поднялись бы сквозняки. Я подошел к кровати и сел на оставленный рядом стул.
Борода и волосы Тома были всклокочены, сивые и белые патлы казались восковыми. Они обрамляли лицо, которое с нашей последней встречи еще осунулось и побелело. Я смотрел на него, будто впервые увидел.
Время оставило на этом лице множество отметин: морщины, складки, борозды, бородавки, щеки запали там, где недостает зубов… Том выглядел старым и беспомощным, и я подумал, ведь он скоро умрет. Может быть, я впервые видел его по-настоящему. Нам кажется, будто мы знаем лица своих знакомых, и мы останавливаем на них глаз, не вглядываясь, не рассматриваем, а узнаем. Сейчас я смотрел по-новому, изучал. Лицо старика. Он оперся на локти.
– Подними подушку, чтобы мне сесть.
Его голос звучал вполовину прежней силы. Я поднял подушку и поддержал его, чтобы он оперся спиной. Теперь спина была на подушке, голова – на вогнутом днище бочки. Он расправил на груди рубашку.
Единственная горящая лампа заморгала под струей воздуха из приоткрытого потолочного люка. Желтоватый свет в комнате померк. Я наклонился подкрутить фитиль. Снаружи ветер немного сменил направление, дом загудел еще громче.
– Санта-Ана задула? – спросил Том.
– Ага. Сильная. И жаркая.
– Я заметил.
– Еще бы не заметить. У тебя тут как в печке. Не хотелось бы жить в пустыне, если там все время так.
– Раньше было. Но ветер жаркий не из-за пустыни, а из-за того, что переваливает горы и на спуске нагревается от сжатия. Сжатие нагревает.
– Угу.
Я стал описывать, как Санта-Ана корежит привыкшие к морскому ветру деревья, но он видел Санта-Ану прежде, и я замолк. Мы немного посидели, не торопясь заполнить молчание. Сколько часов мы провели вместе вот так, за разговором или в тишине… Я вспомнил эти часы, и мне сделалось тоскливо. Я думал: не умирай пока, я еще не всему у тебя научился. Кто скажет мне, что читать?
В этот раз Том собрался с силами и завел разговор:
– Ты начал писать в книге, которую я тебе дал?
– Нет, Том, даже не открывал. Не знаю, как к этому и подступиться.
– Я говорил серьезно. – Он смотрел прямо на меня. Глаза его, несмотря на слабость, сохраняли былую строгость.
– Я понял. Но как писать? Да я и толком не знаю, как слова пишутся.
– Как пишутся, – скривился Том. – Велика важность. Шесть сохранившихся подписей Шекспира написаны четырьмя различными способами. Помни это, когда будешь тревожиться о том, как правильно писать. И грамматика тоже никому не нужна. Просто пиши, как рассказывал бы. Ясно?
– Но, Том…
– Не знаю никаких «но». Зря что ли я учил тебя читать и писать?
– Не зря, но мне нечего писать. Это ты мастер рассказывать истории. Вроде той, где ты встретил самого себя, помнишь?
Он смутился.
– Ну, где ты подобрал самого себя на обочине, – напомнил я.
– Ну да, – медленно отвечал старик, глядя в стену.
– Это правда было, Том?
Ветер. Старик, не поворачивая головы, повел глазами в мою сторону:
– Было.
Ветер присвистнул от изумления – фью! Том долго молчал, потом вздрогнул и заморгал. Я понял, что он потерял нить разговора.
– Поразительно, как ты помнишь все, что было так давно, – сказал я. – Все, что ты рассказывал. Я так не могу. Не помню даже, что говорил на прошлой неделе. Вот еще одна причина, по которой мне не удастся написать книгу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
