в середине ночи (допустим, когда ваш сон закончился каким-либо потрясением и вы испуганно сели в постели или когда вас разбудил какой-нибудь звук) и последующим погружением в сон. Привычка и необходимость предписывают нам в таких случаях незамедлительно вернуться ко сну. Однако первобытный человек осознавал ценность таких ускользающих моментов, когда тяготы прошедшего дня уже позабыты и сон ограждает нас от рационального мира с обеих сторон; он оставался на час-другой в этом состоянии, созерцая сны наяву и размышляя об истинах мира и о стенах, которые мы воздвигаем, чтобы от них защититься. Вы можете открыть подарок только в такое время. И наконец, вы никогда не будете спрашивать о его заголовке.
– Почему? – спросил Натан, и его рука бессознательно потянулась к цепочке на шее.
– Вам обязательно знать? Казалось бы, вполне достаточно быть проинформированным о том, что такое условие имеется, и видеть, что оно не является обременительным? Или ваше самомнение позволяет вам полагать, будто вы должны – или хотя бы способны – понимать, почему вещи являются такими, каковы они есть? Несомненно, вы отдаете себе отчет, что это не так?
Натан перевел взгляд на подарок. Даже сквозь бумагу он мог видеть, что подарок обладает той же аурой, что и книги в запертом шкафу в библиотеке. Вокруг него как будто что-то поблескивало, искажая воздух, – не совсем свет, но словно бы невидимая линза оказывалась между подарком и глазом каждый раз, когда на него направлялось внимание.
Это была волшебная книга!
– Я согласен, – сказал Натан.
Не успели эти слова сорваться с его губ, как подарок оказался у него в руках, словно Беллоузу внезапно стало невтерпеж избавиться от него.
– Уроков сегодня не будет.
Подарок был тяжелым, словно брусок сырой глины, и так же, как глина, немного поддавался под пальцами – лишь самую малость, но он не был твердым, как камень.
– Помните о своих обещаниях!
Когда Натан поднял голову, чтобы ответить, Беллоуза уже не было рядом.
LIII
В этот день все его игры прерывались постоянными взглядами в сторону пакета; казалось почти невозможным хотя бы на время выбросить подарок из головы и сосредоточиться на чем-нибудь другом. И в детской, и в саду он притягивал к себе взгляд Натана, и тот лишь с большим трудом удерживался от того, чтобы не начать его теребить, не попытаться оторвать краешек упаковки в месте стыка или хотя бы отодвинуть бумагу, чтобы проверить, не видно ли чего-нибудь в щелочку между слоями. Лишь когда Натан зашел так далеко, что надорвал бумагу там, где в нее врезалась ленточка, он нашел в себе силы отложить подарок.
Он принялся следить за солнцем, дюйм за дюймом, с мучительной неторопливостью перемещавшимся по небосклону на заднем плане его игр: оно пряталось за ветвями, когда он влезал на дерево; висело над мишенью, когда он практиковался в стрельбе; поблескивало на полированной поверхности латных поножей… Если он не обращал внимания на солнце, время проходило немного быстрее, но далеко не так быстро, как должно было, по мнению Натана, если учесть, каких усилий ему стоило отвлечь свои мысли от свертка. Потом, как будто совсем внезапно, наступила темнота, и Беллоуз позвал его к вечерней трапезе.
Непростая задача – есть суп быстро и в то же время соблюдать правила этикета, и если бы Беллоуз орлиным оком не следил за его манерами, Натан полностью отказался бы от последнего ради первого, после чего скатерть гораздо больше напоминала бы поле боя, чем вышло в результате. По крайней мере он смог помыться и приготовиться ко сну с желаемой скоростью; но после того, как свеча была задута, растущее напряжение от присутствия подарка, лежавшего в ногах кровати, окончательно отогнало от него сон.
Он лежал, прижавшись щекой к прохладной ткани наволочки, неподвижный, как труп, крепко зажмурив глаза, но мозг позади его сомкнутых век оставался полностью деятельным, словно инстинкт требовал от него реакции на присутствие в комнате книги, невзирая на его стремление не обращать на нее внимания. Любая попытка игнорировать подарок лишь еще больше побуждала его к бодрствованию.
Через какое-то время Натан сел на кровати, дотянулся до пакета и положил его к себе на подушку. Он лег, положил голову рядом с пакетом, накрыл его рукой, как бы удерживая на месте, и снова закрыл глаза.
Из коридора доносился звук шагов: Комендант медленно шаркал по каким-то своим делам. Снаружи ветер набрасывался на стекла, так что они дребезжали в оконных рамах. Пружины кровати впивались ему в грудь и в живот.
Откуда-то слышалась песня – неторопливая, напевная, на высоких тонах. Натан не мог разобрать слов, но звучала она очень приятно и мелодично: веселая и шутливая, но в то же время похожая на колыбельную. Казалось, будто песня зовет его, приглашает прийти и присоединиться к веселью, где-то здесь неподалеку. Натан чувствовал, что ему очень этого хочется, однако простыни и одеяла лежали тяжелым грузом, подушка была мягкой, вокруг была темнота… Он чувствовал себя уставшим, но песня все не смолкала, и тогда он просто принялся слушать. Такая приятная, такая нежная, прямо тут, рядом, на подушке…
LIV
Он проснулся в темноте, словно по щелчку; подарок лежал у него на груди, рядом с медальоном, уставившись на него немигающим взглядом, как мог бы смотреть кот, если впустить его к себе в спальню. Глазам Натана, привыкшим к темноте за веками, хватало освещения в комнате, чтобы видеть. К тому же подарок и сам излучал нечто вроде света.
Теперь, когда момент настал, Натан чувствовал себя несколько неуверенно.
Он придвинулся к изголовью кровати, так что его плечи уперлись в стену, а подбородок прижался к горлу, и вытащил руки из-под одеяла. Сейчас, наверное, самый подходящий момент: он один, в промежутке между снами, и рядом нет никого, кого можно было бы спросить о заголовке.
В комнате было темно, ниоткуда не доносилось ни звука. Двигаясь как бы по собственной воле, его руки нащупали бант и развязали его. Лента соскользнула, но бумага осталась завернутой.
Натан сел прямее и потер заспанные глаза. Теперь, когда пакет лежал у него на коленях, он не мог понять, из-за чего так волновался. Он развернул бумагу.
Как он и ожидал, внутри была книга. Ничего чересчур необычного: переплет из мягкой телячьей кожи, с рисунком, выложенным резной костью и драгоценными камнями, на обложке и корешке. Рисунок изображал реку, перегороженную плотиной так, что она растекалась в небольшой водоем; ниже плотины поток пересекал
