Катон не ответил. Он не сводил глаз со спорящих горожан.
Решение приняли быстро: Утика попросит прощения.
— Верьте мне, — сказал Катон, — это лучший выход из положения. Хотя я и не люблю Цезаря больше, чем все вы, вместе взятые, он милосердный человек. Он был милосердным с самого начала этого печального предприятия. Никто из вас не пострадает, никто ничего не лишится.
Некоторые из трехсот старейшин все же решили бежать. Катон обещал организовать для них транспорт из кораблей, принадлежавших республиканцам.
— Вот и все, — вздохнув, сказал он, входя с Гратидием и своим сыном в столовую.
Вошел Статилл, чем-то напуганный.
— Налей мне вина, — велел Катон своему управляющему Прогнанту.
Присутствующие застыли, удивленно глядя на хозяина дома, который взял в руки глиняный кубок.
— Я выполнил свою задачу, почему бы не выпить? — спросил он, отпил немного, и его чуть не вытошнило. — Удивительно! Мне разонравилось пить!
— Марк Катон, у меня новости, — сказал Статилл.
В это мгновение внесли еду: свежий хлеб, масло, жареную курицу, салаты и сыры, поздние фрукты.
— Тебя не было все утро, Статилл, — сказал Катон, вгрызаясь в куриную ножку. — Как вкусно! И что же так напугало тебя?
— Конница Юбы грабит окрестности Утики.
— Другого я и не ожидал. А теперь сядь и поешь.
На следующий день пришло сообщение, что Цезарь быстро приближается и что Юба ушел к Нумидии. Катон наблюдал из окна, как депутация от трехсот старейшин выезжает из города для переговоров с победителем, затем посмотрел на гавань. Там суетились беглецы и солдаты, спешащие сесть на корабли.
— Сегодня вечером мы устроим пирушку. Только втроем, я думаю. Гратидий хороший человек, но ему не нравится философия.
Он сказал это так весело, что Катон-младший и Статилл в изумлении переглянулись. Неужели он действительно радуется тому, что выполнил свою задачу? Что же тогда он будет делать теперь? Сдастся Цезарю? Нет, это немыслимо. И все же он не приказывает паковать свои немногие вещи и книги, не пытается обеспечить себе место на корабле.
В благоустроенном доме префекта, фасад которого выходил на главную площадь, имелась просторная ванная комната. Днем Катон приказал наполнить ванну и долго лежал в ней, отмокая и с наслаждением смывая с себя походную грязь. К тому времени, как он вышел из ванной комнаты, в столовой все было готово. Двое гостей уже возлежали на ложах. Катон-младший — на правом, Статилл — на левом. Среднее ложе пока пустовало, там должен был возлечь сам Катон. Когда он вошел, Катон-младший и Статилл уставились на него, открыв рты.
Длинные волосы и борода исчезли. На вошедшем была сенаторская туника с вертикальной широкой пурпурной тесьмой.
Он выглядел великолепно, словно бы сбросив несколько лет, хотя рыжина из волос куда-то девалась. Зато они были аккуратно причесаны, как когда-то. Многомесячное воздержание от возлияний вернуло его серым глазам прежний блеск, не осталось никаких следов пьяного помутнения.
— Как я голоден! — воскликнул он, занимая свое место на lectus medius. — Прогнант, неси еду!
Невозможно было грустить, слишком уж заразительной была веселость Катона. Прогнант принес великолепное тонкое красное вино, Катон попробовал его, похвалил и время от времени прикладывался к своему кубку.
Когда на столе осталось только вино, два сорта сыра и виноград, а все слуги, кроме Прогнанта, ушли, Катон повозился на ложе, облокотился на валик и глубоко вздохнул с удовлетворением.
— Мне не хватает Афенодора Кордилиона, — сказал он, — но ты должен заменить его, Марк. Что Зенон считал реальным?
«О, я снова в школе!» — подумал Катон-младший и ответил автоматически:
— Материальные вещи. Вещи, которые цельны.
— Мое ложе цельно?
— Да, конечно.
— Бог — целен?
— Да, конечно.
— Считал ли Зенон душу цельной?
— Да, конечно.
— Что появилось прежде всего?
— Огонь.
— А после огня?
— Воздух, вода и земля.
— Что должно случиться с воздухом, водой и землей?
— В конце цикла они должны стать огнем.
— Душа — это огонь?
— Зенон так считал, но Панеций не соглашался.
— У кого еще помимо Зенона с Панецием мы можем найти рассуждения о душе?
Катон-младший стал вспоминать, посмотрел на Статилла, не получил подсказки и вновь с растущим испугом уставился на Катона.
— Можно найти у Сократа в пересказе Платона, — дрогнувшим голосом сказал Статилл. — Критикуя Зенона, он считал Сократа истинным стоиком. Материальное благополучие не интересовало Сократа. Он был равнодушен к жаре, к холоду, к зову плоти.
— Где рассуждается о душе? В «Федре» или в «Федоне»?[1]
Шумно выдохнув, Статилл ответил:
— В «Федоне». Там Платон излагает, что сказал Сократ своим друзьям, перед тем как осушить чашу с болиголовом.
Катон засмеялся, раскинул руки.
— Все хорошие люди — свободны, а все плохие — рабы! Рассмотрим парадоксы!
О душе, казалось, забыли, разговор коснулся любимой темы Катона. Статилл должен был отстаивать точку зрения эпикурейца, Катон-младший — точку зрения перипатетика, последователя Аристотеля, а Катон, верный себе, оставался стоиком. Аргументы сыпались со всех сторон, перемежаясь смехом и быстрым обменом посылками, уже так хорошо известными, что их парировали автоматически.
Послышался отдаленный раскат грома. Статилл поднялся и пошел взглянуть в южное окно на горы.
— Идет гроза, — сказал он и добавил тише: — Просто ужасная.
Он снова опустился на ложе, чтобы изложить эпикурейскую точку зрения на свободу и рабство.
Вино стало действовать на Катона. Сам он этого не замечал, но внезапно в приступе ярости выбросил свой кубок в окно.
— Нет, нет, нет! — заревел он. — Свободный человек, соглашающийся на рабство в любой его форме, уже плохой человек. Так-то вот! Мне все равно, что им владеет: похоть, еда, вино, пунктуальность, деньги. Раб всегда плох. В нем сидит зло! Дьявол! Его душа оставит тело настолько грязной, что под тяжестью этой грязи будет опускаться все ниже и ниже, пока не попадет в Тартар, где и останется навек, навсегда! Только душа хорошего человека воспаряет в эфир, в царство Бога! Не богов, а именно Бога! Хороший человек никогда не поддастся никакой форме рабства! Никакой! Никакой!
Статилл с трудом поднялся и сел рядом с Катоном-младшим.
— Если найдешь момент, — прошептал он, — проберись в его спальню и унеси его меч.
Катон-младший вскочил, с ужасом глядя на Статилла.
— И все здесь разыгрывается лишь с этой целью?
— Конечно! Он собирается убить себя.
Катон наконец замолчал, дрожа и глядя безумными глазами на собеседников. Вдруг он вскочил и кинулся в кабинет. Двое оставшихся слушали, как он роется в книгах.
— «Федон», «Федон», «Федон»! — повторял он, хихикая.
Катон-младший испуганно смотрел на Статилла. Тот подтолкнул его.
— Иди, Марк! Немедленно убери меч!
Катон-младший вбежал в просторную спальню своего отца и схватил меч, повешенный за перевязь на крюк, вбитый в стену. Потом вернулся в столовую, где Прогнант откупоривал очередную бутылку вина.
— Возьми и спрячь! — сказал он, отдавая управляющему меч. — Шевелись! Быстро! Быстро!
Прогнант едва успел скрыться, как вошел Катон со свитком в руке. Он бросил его на свое ложе и повернулся.
— Темнеет, я должен сообщить пароль страже, — коротко бросил он и исчез, громко требуя водонепроницаемый сагум: собирается дождь!
Гроза и впрямь приближалась. Вспышки молний заливали столовую бело-голубым светом. Лампы еще не горели. Вошел Прогнант со свечой.
— Меч спрятал? — спросил его Катон-младший.
— Да, господин. Будь спокоен, хозяин его не найдет.
— Статилл, это невозможно! Мы не должны это допустить!
— Мы и не допустим. Спрячь и свой меч.
Через какое-то время Катон вернулся, бросил мокрый плащ в угол, взял с ложа «Федона». Затем подошел к Статиллу, обнял его и поцеловал в обе щеки.
Потом настала очередь Катона-младшего. Совершенно незнакомое ощущение — почувствовать, как руки отца обнимают тебя, эти сухие губы на твоем лице, на губах. В голове у него вспыхнули воспоминания о том дне, когда он рыдал, уткнувшись в грубое платье Порции. Отец тогда позвал их в свой кабинет, чтобы сообщить им, что он развелся с их матерью за ее связь с Цезарем и что они никогда, никогда больше не увидят ее. Ни на мгновение. Даже чтобы проститься. Маленький Катон безутешно ревел и звал маму, а отец велел ему не быть тряпкой. Показывать свою слабость неправильно, тем более по такой ничтожной причине. О, отец и потом был с ним часто жесток. И с другими тоже, безжалостно насаждая свою этику, свое приятие жизни. И все же… и все же… как он гордился тем, что Катон так велик и что он — его сын! Он опять плакал, демонстрируя свою слабость.
