Колин Маккалоу
«Падение титана, или Октябрьский конь»
Послу Эдварду Дж. Перкинсу и Уильяму Дж. Кроу, профессору политологии Университета Оклахомы, за верность долгу и все невоспетые заслуги — с любовью и восхищением
Октябрьские иды отмечали конец сезона кампаний, и в этот день устраивались скачки на траве Марсова поля, сразу за Сервиевой стеной республиканского Рима.
Лучших боевых коней года впрягали парами в колесницы и на бешеной скорости гнали вперед. Правый конь победившей пары становился Октябрьским. Специальный жрец Марса, flamen Martialis, согласно ритуалу, убивал его копьем. Затем у Октябрьского коня отрезали голову и гениталии. Гениталии быстро уносили, чтобы окропить кровью священный очаг в Регии, старейшем храме Рима, после чего отдавали весталкам, которые сжигали их в священном пламени Весты. Пепел смешивали с тестом, из которого пекли лепешки, подносимые богам в годовщину основания Рима его первым царем Ромулом. Голову же коня бросали в толпу, состоявшую из двух противоборствующих команд — Субуры и Священной дороги. Если трофеем завладевала Субура, его прибивали к стене башни Мамилия, если Священная дорога — к стене Регии.
Этим ритуалом, таким древним, что никто и не помнил, как это начиналось, Рим отдавал дань тому, на чем зиждились его мощь, его процветание, его слава, — войне и земле. Заклание Октябрьского коня было одновременно и прощанием с прошлым, и взглядом в грядущее.
I
ЦЕЗАРЬ В ЕГИПТЕ
Октябрь 48 г. до P. X. — июнь 47 г. до P. X
1
— Я был прав, это просто небольшое землетрясение, — сказал Цезарь, отодвигая от себя стопку бумаг.
Кальвин и Брут удивленно подняли головы.
— Ты о чем? — спросил Кальвин.
— Да о знамениях моей божественной сути! Статуя Победы поворачивается в Эпире, звон мечей и щитов слышен в Антиохии, грохот барабанов — в храме Афродиты в Пергаме, припоминаете? Боги обычно не вмешиваются в людские дела, а уж для того, чтобы разбить Магна при Фарсале, им и вовсе незачем было себя утруждать. Поэтому я провел несколько расследований в Греции, на севере провинции Азия и в Сирии, на реке Оронт. Все эти знамения случились в один день, в один и тот же момент — небольшое землетрясение, и только. Такое бывает. Статуи странно ведут себя, в земных недрах что-то грохочет. Это в Италии отмечалось не раз.
— Ты спускаешь нас на землю, Цезарь, — усмехнулся Кальвин. — Я только начал думать, что работаю на бога. — Он посмотрел на Брута. — Ты тоже разочарован, Брут?
Большие печальные глаза под тяжелыми веками были серьезны. Брут задумчиво посмотрел на Кальвина.
— Не разочарован и не огорчен, Гней Кальвин, хотя я тоже не думал о естественной причине. Я просто посчитал эти сообщения лестью.
Цезарь поморщился.
— Лесть — это еще хуже.
Все трое сидели в уютной, но скромно обставленной комнате, которую этнарх Родоса предоставил им для работы. Окно выходило на шумную гавань этого цветущего острова Эгейского моря, где пересекались многие морские пути. Приятный пейзаж: множество кораблей, синева водной глади, горы Линии на горизонте. Но никто в окно не смотрел.
Цезарь сломал печать на очередном письме.
— С Кипра, — пояснил он, прежде чем его подручные вернулись к работе. — Клавдий-младший сообщает, что Помпей Магн отплыл в Египет.
— Я бы поклялся, что он присоединится к своему двоюродному брату Гирру при дворе парфянского царя. Что ему нужно в Египте? — удивился Кальвин.
— Вода и продукты. С такой скоростью, с какой он плывет, пассатные ветры задуют прежде, чем он покинет Александрию. Думаю, Магн намерен присоединиться к остальным беглецам в провинции Африка, — сказал Цезарь с легким сожалением.
— Значит, ничего не кончилось, — вздохнул Брут.
— Это может закончиться в любой момент, — прозвучал резкий ответ. — Стоит только Магну и его «сенату» прийти ко мне и сказать: «Да, Цезарь, мы были не правы. У нас не имелось никаких оснований не позволять тебе баллотироваться на консульскую должность без явки в Рим!»
— О, ты напрасно ждешь здравомыслия от таких людей, как Катон, — заметил Кальвин, игнорируя демонстративное молчание Брута. — Пока он жив, ничего подобного ни от Магна, ни от его сената ты не дождешься.
— Я это знаю.
Цезарь пересек Геллеспонт три рыночных интервала назад и поплыл к югу, следуя вдоль восточного берега Эгейского моря, чтобы проверить степень разорения, нанесенного республиканцами провинции Азия, когда они лихорадочно собирали флот и деньги. Из храмов были изъяты самые дорогие сокровища, были взломаны и опустошены сейфы банков, плутократов и сборщиков налогов. Метелл Сципион, губернатор скорее Сирии, чем провинции Азия, поспешая к Помпею в Фессалию, остановился здесь и незаконно обложил налогами все, что пришло ему на ум: окна, столбы, двери, рабов, неимущих, зерно, скот, оружие, артиллерию и передачу земли. Когда и этого оказалось мало, он ввел и собрал временные налоги на десять лет вперед, а протестующих публично казнил.
Хотя депеши, идущие к Цезарю, больше касались разнообразных подтверждений его божественной принадлежности, чем столь приземленных вещей, поездка была не обзорной, а ревизионной, с целью понять, что же нужно сделать для разоренной провинции, чтобы помочь ей оправиться, ибо она уже была не в состоянии сама залечить свои раны. Цезарь поговорил с городскими и торговыми лидерами, упразднил институт откупщиков, отменил налоги на следующие пять лет, издал приказ вернуть найденные в солдатских палатках в Фарсале сокровища тем храмам, откуда их взяли, и пообещал, что, как только будет организовано новое правительство в Риме, он примет определенные меры для помощи бедной провинции Азия.
Вот почему все в провинции Азия склонны считать его богом, думал Гней Домиций Кальвин, наблюдая, с каким тщанием Цезарь здесь, на Родосе, изучает бумаги, завалившие его стол. Последним человеком, что-то смыслящим в экономике и имевшим дело с этой провинцией, был Сулла, чья справедливая система налогообложения через пятнадцать лет после введения была отменена, и сделал это не кто иной, как Помпей. «Может быть, — размышлял Кальвин, — определять обязанности Рима по отношению к зависящим от него территориям должны именно представители древних патрицианских родов. Наши же связи с прошлым не очень крепки, поэтому мы заботимся больше о настоящем».
В последние дни Цезарь выглядит очень усталым. Нет, он, как всегда, в форме, подтянутый и опрятный, но усталость видна. Поскольку он ест одну лишь здоровую пищу и не берет в рот вина, то каждый день он встречает без сожаления о том, что накануне не смог противиться своим желаниям, и его способность просыпаться свежим после короткого сна не изменилась. Беда только в том, что он взваливает на себя непомерно много работы, а помощников ему под стать у него нет. Взять хотя бы Брута, угрюмо подумал Кальвин (ему Брут не нравился). Как финансист он великолепен, но вся его энергия направлена на защиту интересов его несенаторской фирмы ростовщиков и откупщиков «Матиний и Скаптий», которую, в сущности, следовало бы назвать «Брут и Брут»! Каждый влиятельный человек в провинции Азия должен «Матинию и Скаптию» миллионы, и то же относится к царю Галатии Деиотару и царю Каппадокии Ариобарзану. Поэтому Брут ворчит, и это раздражает Цезаря, а он ненавидит, когда его раздражают.
— Десять простых процентов — это недостаточный возврат, — горестно вздыхает Брут. — Он просто пагубен для римских дельцов.
— Тогда твои римские дельцы — не дельцы, а презренные ростовщики, — хмурится Цезарь. — Сорок восемь сложных процентов — это преступление, Брут! Именно такой барыш твои ставленники Матиний и Скаптий намеревались взять с жителей Саламина на Кипре, а когда они не смогли заплатить проценты, их уморили голодом. Наши провинции должны быть экономически стабильными, чтобы вносить свою лепту в благополучие Рима.
— Заимодавцы не виноваты, что должники соглашаются на такие условия, — возражает обиженно Брут. — Долг есть долг, и его надо возвращать с теми процентами, на какие договорились. А теперь ты объявил незаконными многие добровольно подписанные контракты!
— Ростовщичество всегда было незаконным. Ты, Брут, славен своими эпитомами — кто еще сумел бы втиснуть всего Фукидида в две страницы? Уж не пытаешься ли ты теперь ужать Двенадцать таблиц в одну коротенькую страницу? Если это mos maiorum подталкивают тебя встать на сторону твоего дяди Катона, тогда ты должен помнить, что Двенадцать таблиц вообще запрещают брать с займов проценты.
— Это было шестьсот лет назад.
— Если занимающие согласны на непомерные условия займа, значит, они неподходящие кандидаты на заем, и тебе это понятно. На самом деле ты, Брут, жалуешься на то, что я запретил римским ростовщикам нанимать войска или ликторов, чтобы собирать долги силой.
