— Да станет он их читать, держи карман! — с добродушным дребезгом в голосе отвечает Коралла.
Одуванчик вздыхает, но не настаивает, только спрашивает:
— А адрес вы правильно заполнили?
Коралла шевелится, но беззлобно. На сегодня она уже отгремела.
— Первый раз, что ли? — ворчит она.
Через час Одуванчик вновь приходит в беспокойство и семенит к Коралле.
— Давно чего-то от Сережки новых писем не приходило! Уж не случилось ли чего?
— Накаркаете тоже… Мужики они писать не больно-то. Ничего пришлет, не денется, — отвечает Коралла.
Так проходит этот день, один из множества мартовских дней. Таким же был февраль, январь, таким же, если доживут, будет и май.
Вечером, когда Одуванчик засыпает, Коралла тихо заглядывает к ней в комнату. Простояв некоторое время в дверях, она идет на кухню, берет лист бумаги и, почти не размышляя, начинает писать:
«Дорогая бабуся!
Вот снова пишу к тебе письмо, потому что знаю, что ты вся уже извелась.
Здоровье у меня по-прежнему хорошо, ничего не болит, даже простуды и те не липнут…»
Пишет Коралла увлеченно, даже, пожалуй, вживаясь в образ. Впрочем, уж что а рука у нее набита. Какое это письмо? Тридцатое, пятидесятое? Она уже и со счета сбилась.
Никого, кроме внука, нет у Одуванчика. А внук семнадцать лет уж как уехал в Якутию бурить там скважины, да и сгинул. Ни письма, ни открытки, ни звонка.
Пробовала Коралла выяснять, да разве что выяснишь? Отвечают «адресат выбыл» и точка.
То ли забыл внук бабку, то ли сел, а, скорее всего, давно уж помер. Дело известное, северное — напился пьяным, заснул на морозе, вот и готов покойник.
А зашибать-то Серега и раньше любил.
Закончив писать, Коралла зевает и, перечитав письмо, прячет его в один из старых конвертов. Потом встает и, гулко переваливаясь каменными пятками, идет спать.
март 2001
Хроника одних похорон
(другое название — «Тик-так»)
Октябрьским утром, когда на листву больно было смотреть, так ослепляла она своей яркостью, в ворота Домодедовского кладбища, въехал недавно покрашенный ритуальный автобус.
Хоронили Гришку Бубнова, тридцатилетнего шумливого парня, экспедитора фирмы «Лапоток». В пятницу они с водителем отвезли в Иваново партию обуви оформили и возвращались в Москву: хотели обернуться в тот же день, чтобы не терять субботы. Уже под вечер тащились за грузовиком, дорога — сплошные повороты. Не вытерпели, вылезли на встречную и хлипким корейским микроавтобусом угодили под вынырнувший «Маз». Шофер, везучий чертеняка, руль как-то вывернул, что удар на другую сторону кабины пошел. У него нога сломана сам из машины выполз, а Гришку после час сорок из жести вырезали.
На отпевании лицо было полотенцем прикрыто. Одна только мать пыталась полотенце поднять и то, что под полотенцем, поцеловать. Ей не давали, но она все равно поцеловала. Другие же так и прикладывались поверх полотенца, где на лбу молитва на бумажке.
Из автобуса между тем выгружались приехавшие. Вышла вдова со своей сестрой, женщиной полной, красногубой и как-то очень нехорошо красивой. Затем заметно радуясь закончившейся тряске и появившейся возможности покурить высыпали друзья и сослуживцы, и, наконец, осторожно вывели мать с землистым словно разом выпитым лицом.
Среди провожавших в последний путь был и тесть Федор Данилович Лямин тучный мужчина в черном пиджаке, брызжущий природной жизнерадостностью, как брызжет соком и жирком свежая сарделька. Выскочив прежде других из автобуса он посмотрел влево — на деревянную часовенку, потом вправо — на контору обсаженную елками, и, убедившись, что они действительно там, куда ехали — то есть на кладбище, немного посопел в печали носом. После этого тесть поумерил скорбь и энергично взял на себя роль распорядителя. Роль эту никто ему не определял, а он сам выбрал ее по внутренней потребности, и стал покрикивать:
— Чужим, чужим браться… Родственникам гроб не выносить! Взяли ребяточки! Не толпитесь, шестерых хватит… В автобус-то поднимитесь кто-нибудь гроб подать! На каталочку, его на каталочку…
Гроб вынесли и осторожно опустили. Лямин посмотрел и остался недоволен.
— Одно колесо без резины! Переставьте на другую, вон стоит же нормальная!
Потерпи, Гришунчик, скоро совсем отъездишься.
Вдова, услышав, на выдохе издала горлом громкий, непривычный для слуха и удивляющий звук. Ее отвели.
— Вот там и стойте, стойте с ней! А мы сейчас, утрясем на минутку и сразу назад… — засуетился Лямин. — Не расходитесь!.. Кто-нибудь… ты вот со мной иди!
Прихватив с собой папку с документами и друга детства покойного — Игоря Фридмана, имевшего привычку всякому новому человеку объяснять, что он не еврей, Лямин скрылся в конторе. Фридмана он взял на случай, если придется стоять в очереди.
Никем не руководимые, сослуживцы растерянно топтались и покуривали, не зная, куда им идти и что делать. В офисе, где всё было понятно, кто директор кто менеджер, кто кладовщик, где все давно было расписано по ролям и даже по репликам, приветствиям, рукопожатиям, ежедневным годами повторяющимся шуткам они были на своем месте — уверенные, спокойные люди. Здесь же все вдруг перемешалось, и теперь даже замдиректора, стоявший между ними, был как бы уже не замдиректора, а просто один из многих, не имевший здесь — на нейтральной нерабочей почве — прежней власти. Он смутно ощущал это и нервничал, изредка деловито произнося: «За машиной послали? Ермилову кто готовил счет на погашение задолженности?» Ему охотно отвечали лишь потому, что этим все временно вставало на привычные, понятные рельсы.
Непривычность ситуации и необходимость непрерывного проявления скорби выбивала их из колеи. Они то начинали поправлять гроб, то вертели в руках венки, то отходили прикурить у открывавшего ворота разговорчивого молодого сторожа в телогрейке, бравшего с каждой частной въезжающей машины по десятке.
Особенного горя никто из них не испытывал, хотя никогда бы в этом не сознался, а единственным сильным чувством в каждом было теперь удивление. Как так: жил парень — недавно совсем курили с ним на лестнице, шутили, натыкались на его острый язык, а теперь вот он лежит в узком длинном ящике, оббитом плотной тканью с окантовкой из черной тесьмы. Было это как-то нелепо неправильно, не укладывалось в разлинованном привычным укладом сознании нацеленном на жизнь, но не на смерть.
Отдельной группой стояли сослуживцы: менеджер отдела продаж Шкаликов замдиректора по коммерции Полуян и девятнадцатилетний, пунцовеющий недавно выдавленными угрями, экспедитор Леванчук.
— А чего крышку не заколотили? — задал вопрос Леванчук, с ужасом обнаруживая, что крышка гроба немного съехала.
— Гроб заколачивают у могилы непосредственно перед захоронением. Будет еще одно прощание, — снисходительно пояснил Полуян, предпочитавший четкий официальный язык.
В офисе про него ходила сплетня, что дома он говорит свой третьей двадцатилетней жене про «фактическую потребность физиологической необходимости».
— Молодой мужик был… А силища! Колесо от «Газели» на спор через тент перебрасывал, — сказал Шкаликов, нервный и задиристый холостяк с красиво подстриженной бородкой, но неопрятными, несвежего цвета усами, свешивающимися с губы так, что легко можно было их прикусить.
Четыре месяца назад он вышел из запоя и теперь другую неделю ходил странно задумчивый, рассеянный, словно прислушивающийся к чему-то.
Сослуживцы помолчали, покурили. Мимо пробежала собака — посмотрели на собаку. Прошел рабочий с ведрами — посмотрели на рабочего и даже заглянули зачем-то в ведра.
— Деньги при нем были за четыреста пар: все вытащили… Семьдесят рублей оставили, суки. В описи так и стоит: семьдесят. Менты валят на санитаров санитары на морг. Непостижимо! — сказал Полуян.
— А этот куда смотрел? — спросил Шкаликов, недолюбливающий водителя и пользующийся теперь случаем немного пнуть лежачего.
— Его раньше увезли. Вчера дознаватель в больнице был. Анализ вовремя не взял и теперь хочет на опьянение всё списать, якобы по предположению инспектора. На непредумышленное тянет. А жена с другой стороны меня долбит:
адвоката, адвоката!
Шкаликов сплюнул, задумчиво посмотрел на свой плевок и растер ботинком.
— М-да, гадство какое…
— А мать-то его видел? Я ее вначале и не узнал. Как на дне рождения встречались — совсем другая была.
Второй экспедитор Леванчук с любопытством заворочал шеей:
— Мать — это которая?
— Да вон старушка в синих клееных итальянках. Правее, еще правее…
Аккуратнее смотри! — с тем неестественно равнодушным заговорщицким и потому сразу выдающим видом, с которым говорят или указывают на тех, кто стоит рядом сказал Шкаликов.
— А-а, вижу… Говорят, все зубы ему повышибало, — сказал Леванчук испытывавший острую потребность в обсуждении подробностей и обстоятельств произошедшего.
