— А-а, вижу… Говорят, все зубы ему повышибало, — сказал Леванчук испытывавший острую потребность в обсуждении подробностей и обстоятельств произошедшего.
Он получал теперь странное удовольствие, состоявшее в том, что сам он был жив, хотя ездил ничуть не меньше, а может даже и больше (как ему теперь казалось) покойного Гриши Бубнова. Больше всего Леванчуку теперь хотелось воскликнуть: «А ведь вместо Гришки меня могли послать, меня! Смотрите, а я-то не разбился и даже не боюсь совсем. Вчера вон ездил и позавчера, уже после этого. Разве я не молодец?» Но он понимал, что об этом нужно молчать и только говорил постоянно о смятом лице Бубнова.
Шкаликов посмотрел на Леванчука неодобрительно, но одновременно не удержался и вступил в сплетню:
— Зубы, йоопп? Челюсть всю оторвало… А ты зубы, зубы… Так-то вот!
— Тцы-тцы-тцы… — печально поцокал Леванчук, хотя узнал об этом еще позавчера.
Он-то, собственно, первым принес в офис это известие, но теперь почему-то решил забыть об этом. Более того, посланный забирать разбитую машину с пункта ДПС и выручать остаток товара, он лично видел залитое кровью сидение и маленький, нелепый, непохожий совершенно ни на что кусочек трубчатой кости на коврике. Этот нелепый случайный осколок удивил и испугал Леванчука куда больше, чем сегодня все мертвое большое тело, лежащее в гробу. Этот трубчатый кусочек и была сама смерть, а тело… тело было нечто другое и оно почему-то не вызывало у Леванчука ни брезгливости, ни ужаса, а одно лишь острое желание заглянуть под покрывало.
Почему-то ему припомнилось, как в прошлом году перед Новым годом он шел от метро и видел, как мужик продавал из багажника «Волги» молочных поросят ужасающе синих, покрытых легкой пачкающей чернотой паленой щетины. Некоторые поросята были разрублены пополам, от головы к хвосту, и видно было всё, что бывает внутри: кишки, легкие, сердце и тонкая, очень тонкая пленка выстилавшая изнутри желудок. Кроме того, у части поросят были крошечные половые органы, скрытые в складках, с мешочком яичек, а во ртах синели первые почти прозрачные зубы.
Вот таким вот диковинным, только несъедобным и непродажным поросенком и представлялся теперь Леванчуку покойный, которому он остался должен около тридцати долларов и не собирался теперь их отдавать.
Полуян, едва заметно покачиваясь с носка на пятку, продолжал изучение гроба, начатое еще в храме при отпевании. Гроб был скромный, без ручек лакировки и двойной откидывающейся крышки, позволяющей открыть отдельно лицо покойного. Но оббивающая его материя была плотной, и траурные цветы из тесьмы нашиты крепко и добротно. Он вспомнил, что тесть в автобусе упоминал, что в каталоге гроб значился как «ветеранский». Дескать, его, Лямина, смутило сперва слово «ветеранский», но потом он все равно выбрал его, как самый приличный из всех в эту цену.
— И потом ведь Гриша не любил форсу! Я знаю, ему там на небе этот гроб нравится! Он на него с тучки любуется… — говорил он, значительно вытирая глаза.
И, несмотря на явно всеми ощущаемую наигранность этой фразы, никто почему-то не улыбнулся. Напротив, все были тронуты.
Тогда же Полуян, сидевший на тряской боковушке прямо напротив гроба воспользовался случаем и с уместно печальным выражением провел рукой по крышке. Под траурными изгибами тесьмы он ощутил одну маленькую и одну довольно большую щель. Доски были шероховатыми, не знавшими рубанка. «Сколотили кое-как и тряпкой обтянули. Тут работы и на двести рублей нет», — прикинул он взвешивая преимущества похоронного бизнеса перед бизнесом обувным.
Из конторы мелкой рысью выскочил Фридман и позвал вдову. Нужно было что-то уточнить. Вдова, оглянувшись, нерешительно пошла. Заплаканная мать встрепенувшись, бросилась следом с видом, который бывает у людей, которым нужно кого-то охранять или за кого-то вступиться. Она догнала невестку на ступенях и проскочила в дверь прежде нее и отступившего поспешно Фридмана.
— И теперь за свое… Не разберутся без нее… не звали же скотину! – раздраженно и громко пробормотала сестра жены.
Провожающие уместно потупились. Никто ничего не расслышал, тем более что родственников со стороны усопшего больше не было.
Сослуживцы отошли от гроба поглядеть венки и цветы. Полуян неожиданно для себя купил две хризантемы, расплатился крупной купюрой и долго ждал сдачу.
«Она, кажется, отслюнявливает мне самые грязные деньги, противно же…» – думал он.
Из конторы, широко размахивая свободной рукой, появился Лямин, несущий металлическую табличку. За ним, придерживая под руку мать, семенил Фридман с растерянно-жалким лицом. Замыкала шествие вдова, рядом с которой, дожевывая что-то на ходу, бойко шагал маленький лысеватый служащий, имевший вид человека, настолько замозоленного чужим горем, что ничего уже не может пробить или потрясти его.
Шкаликов отчего-то решил, что требуется его вмешательство.
— Какие-то проблемы? — с вызовом спросил он, загораживая дорогу служащему.
Лысеватый с удивлением поднял на него свое кроличье лицо, не прекращая жевать.
— Вы о чем? — спросил он.
— Я о том! Совесть надо иметь! — еще с большим вызовом сказал Шкаликов напирая грудью.
— Что вы, что вы… Перестаньте, ради Бога! Все отлично, замечательно… — подхватывая Шкаликова под локоть, миролюбиво забормотал Фридман.
Вдова удивленно взглянула на него. Друг детства стушевался.
— То есть я хотел сказать: всё уладилось, — пояснил он, краснея пятнами.
«Она же знает, я сказал «отлично», не потому что отлично, а потому что…
Но почему я так некстати всё делаю? Или люди не оговариваются, а проговариваются?» — мучительно размышлял он, вспоминая, что на панихиде его особенно ужасало то, что там, где у покойника должен был быть нос, покрывало лежало совсем ровно, не топорщась, а на скуле его угол был скошен и резко уходил вверх, ко лбу, на котором поверх покрывала лежала еще узкая полоска бумаги с молитвой.
Когда все подходили прикладываться, Фридман тоже подошел. Стыдясь проявить брезгливость, он неуклюже поцеловал бумажку поверх слова «упокой», ощутив губами притягивающий, расползающийся холод лба…
— Везите за мной, — сказал служащий, решительно сворачивая между двух клумб.
Здесь, за цепочкой молодых елей, начинались захоронения. Между могилами шло несколько асфальтовых дорожек, вдоль которых в канавке тянулась железная труба подтекавшего водопровода.
— Ваш участок Е-30, вот у той бетонки, левее вагончика. Там на месте все готово. Заплатите — сколько скажут, но если насчет оградки начнут заикаться скажете: с Макаровым уже договорено, задаток дали. Ясно?
— Макаров — это вы?
— Я! — подтвердил лысеватый и, повернувшись, ушел.
На гроб он так ни разу и не взглянул. «Какой уверенный и спокойный человек — показал, сказал и — всего хорошего, — с завистью подумал Фридман. — И всё уместно, всё кстати. Разве бы я так смог? Тащился бы вместе, и мне плохо, и всем плохо».
Длинный тощий Фридман с его обостренным чувством несуразности момента, все время смотрел в землю, напуская на себя как можно более огорченный вид. Он постоянно держался рядом с матерью и вдовой, оказывая им мелкие услуги:
подавал свечи, придерживал за локоть, обводил вокруг мелких лужиц и, когда они смотрели на него, потупливался и вздыхал. И всё казалось ему, что его одногодка и друга детства, все винят и укоряют в смерти Гриши и вот-вот кто-нибудь ляпнет: «А ты-то сам почему жив?» — «Но я не видел его три месяца!
Не я же вел машину!» — скажет Фридман. «Ну и что: а жив-то почему? Если из двоих кто-то должен был погибнуть, то почему не ты?»
Тележку с гробом везли Шкаликов с Леванчуком: экспедитор толкал сзади за ручку, Шкаликов направлял. «Его же, наверное, трясет там», — с любопытством думал Леванчук. Они шли быстро, и основная процессия немного даже приотстала.
Один раз навстречу попалась машина, дорога была узка, но Шкаликов упорно не посторонился, хотя мог бы, а лишь прищурился, продолжая везти каталку прямо ей навстречу. «Если зацепит — я-то отскочу, а он вывалится. Нет, ничего не будет: слишком глупо… да, точно не будет», — не без разочарования подумал Леванчук.
Встречная машина, взяв правее, остановилась, наполовину съехав с дороги:
больше не позволял кустарник. Когда мимо двигалась вся процессия, вынужденная растянуться, чтобы обогнуть автомобиль, водитель сосредоточенно разглядывал руль. Сестра жены, постучав в стекло, крикнула ему: «Ты еще б на танке приперся! Чтоб ты разбился, задохлик!» Водитель вяло огрызнулся, но как-то заведомо непобедительно.
— А что на автобусе нельзя было доехать до места? — спросил Полуян у Лямина.
— Значит, нельзя, — сердито ответил тот.
Через минуту он уже махал рукой и распоряжался:
— Здесь, здесь! Сворачиваем! Осторожно, ребята, Гришеньку! Сюда, сюда!
