я и почему я здесь. Люди, смотрящие на меня, слышали историю прекрасного маленького мальчика, моего двоюродного брата, которого я очень любила, и который умер в далекой России через несколько лет после того, как я приехала в Америку. Моё сочинение не была шедевром, оно просто было хорошим для пятнадцатилетней девочки. Но я написала, что всё ещё люблю своего маленького кузена, и заставила тысячу незнакомых людей разделить мою боль. И прежде чем раздались аплодисменты, большой зал на мгновение погрузился в тишину.
После пения и публичных чтений к нашему классу по традиции обратились уважаемые гости. Нам, девочкам, напомнили о том, что нам предстоит стать женщинами, и счастье было обещано тем из нас, кто будет стремиться к благородству. Прозвучало очень много банальных и очевидных вещей, было в избытке подобающей случаю риторики, комплиментов, аплодисментов, общего удовлетворения, такова была программа. Большая часть риторики и многие прекрасные мысли так и не дошли до сознания тех, кому они предназначались, поскольку мы были в такой эйфории от наших оборок и лент, что едва могли удержаться от неприкрытого кокетства. Но мы искренне аплодировали каждому выступившему и каждому выходящему на сцену оратору, понимая, что, по общему мнению сидящих на платформе, мы были замечательными молодыми леди, и от нас многого следовало ожидать.
Одного из последних ораторов представили как члена школьного совета. Он начал свою речь, как и все остальные, но завершил её иначе. Отказавшись от обобщений, он рассказал историю одной конкретной школьницы, ученицы одной из бостонских школ, чья феноменальная карьера могла бы послужить иллюстрацией того, что американская система бесплатного образования и европейский иммигрант могли сделать друг для друга. Он не так далеко продвинулся в своём повествовании, когда я поняла, к своему огромному удивлению и немалому восторгу, что он рассказывает мою историю. Я видела, как мои друзья на платформе лучезарно улыбаются за спиной оратора, и слышала, как моё имя шепчут в зале. Я была знаменитостью местного масштаба, так что героиню рассказа без труда опознали. Мои одноклассницы, ясное дело, поняли, о ком речь, и оборачивались, чтобы посмотреть на меня, подталкивали меня и показывали на меня пальцем, шурша новыми муслиновыми платьями и шелестя шёлковыми лентами.
Одна или две стоящие ближе всего ко мне девочки забыли правила этикета и прошептали мне на ухо: «Мэри Антин», – сказали они, когда оратор садился под бурные аплодисменты, – «Мэри Антин, почему бы тебе не встать и не поблагодарить его?»
Я была ошеломлена всем происходящим. Я так и сияла от гордости, но испытывала и другие более благородные чувства. Я отдалённо понимала, что испытывали отец с матерью, сидя там и видя, как меня ставят в пример, слыша, что моя история стала темой красноречивого выступления; как важно было для отца видеть, что его самые смелые надежды так славно воплотились в жизнь, что его мнение обо мне нашло подтверждение; что значило для Фриды слышать, что обо мне отзываются, пусть и не называя имени, с таким уважением. Мне казалось, что моё сердце сейчас разорвётся от всех этих чувств, и мой разум окончательно покинул меня, если он вообще был со мной в тот день. Зрители суетились и шептались, и я слышала: «Кто это?» «Неужели?» И снова подначивали меня: – «Мэри Антин, вставай. Вставай и поблагодари его, Мэри». И я встала со своего места, и тоненьким голоском, который звучал не громче комариного писка по сравнению с ораторским басом последнего докладчика, я начала: – «Я хочу поблагодарить Вас…» На этом всё и закончилось. Мистер Суон, директор, жестом велел мне замолчать, и тогда и только тогда я осознала всю чудовищность того, что натворила.
Оратор, выступивший с хвалебной речью, был достаточно тактичен, чтобы не упоминать имён, а я нагло вылезла вперёд, сознательно привлекая к себе внимание, когда в этом не было никакой необходимости. Ох, как мне было тошно! Я ненавидела себя, и всем сердцем ненавидела девочек, которые подстрекали меня к такому неприличному поведению. Я хотела провалиться сквозь землю. Мне было стыдно поднять глаза на своих друзей на платформе. Что мисс Диллингхэм думает обо мне? Какой же я была дурой! Испортила свой собственный триумф. Опозорила себя, и своих друзей, и бедного мистера Суона, и школу Уинтроп. Чудовищное тщеславие лишило меня ума, и я могла лишь таращиться, как последняя идиотка.
Легко сказать, что я делала из мухи слона, катастрофу из обычного нарушения правил хорошего тона. Говорить легко. Но я знаю, что сгорала от стыда. После торжеств, когда толпа двинулась во всех направлениях в поисках друзей, я тщетно пыталась выбраться из зала. Меня окружили, меня восхваляли. Все хотели пожать руку вундеркинду дня, и они знали, кто это. Я сама позаботилась об этом, сама себя выдала. Люди улыбались мне, льстили мне, передавали из рук в руки. Я деланно улыбалась в ответ, но не помню, что говорила. Мне дико хотелось поскорее убраться из здания. Я думала, что все надо мной насмехаются. Все мои розы превратились в пепел, и всё из-за моего собственного бесстыдного поведения.
Я бы отдала свой диплом, лишь бы рассказать мисс Диллингхэм, из-за чего всё произошло, но я не могла заставить себя заговорить первой. Если бы только она спросила меня… Но никто не спрашивал. Никто от меня не отворачивался. Все поздравляли меня, моего отца и мать, моих самых дальних родственников. Но угрызения совести причиняли всё ту же жгучую боль, ничто не могло меня утешить. Я выставила себя дурой – мистер Суон публично заставил меня замолчать.
Ах, так вот оно что! Моим больным местом снова оказалось тщеславие. Именно уязвлённое самолюбие корчилось и извивалось. Я так ужасно страдала не потому, что вела себя дерзко, а потому, что мне указали на мою дерзость. Если бы мистер Суон красноречивым жестом не велел мне замолчать, я могла бы произнести маленькую речь – силы небесные, и что только я собиралась сказать? – и, вероятно, считала бы её ещё одним достижением в своей копилке побед. Но он быстро пресёк меня, ужаснувшись моей наглости, и продемонстрировал тем самым сотням присутствующих, что он обо мне думал. Вот что причиняло боль.
При всём моём таланте к самоанализу, мне потребовалось много времени, чтобы осознать, насколько ничтожной по сути была проблема. За годы – действительно годы – после того насыщенного событиями дня, когда триумф смешался с позором, я не могла думать о той печальной истории без внутреннего содрогания. Я отчетливо помню, как этот маленький эпизод внезапно вспыхивал в моём
