сознании ночью, и я лежала в постели без сна, беспокойно ворочаясь, словно пытаясь стряхнуть с себя дурной сон, и это происходило через столько лет после происшествия, что я сам была поражена стойкостью кошмара. Меня никто никогда не упрекал за поведение на выпускном. Почему я не могла простить себя? Я глубоко изучала этот вопрос – утомительно даже вспоминать о том, насколько глубоко – пока, наконец, не поняла, что такую сильную боль мне причиняет оскорблённое самолюбие, а вовсе не более благородное раскаяние. Тогда и только тогда призрак прошлого обрёл покой. И если после этого он когда-то и пытался восстать из могилы, то мне достаточно было отругать его, чтобы он снова вернулся туда, откуда пришёл и прикрылся сырой землёй.
Ещё до того, как я прогнала своего призрака, друг рассказал мне о похожем опыте из своего детства. Он присутствовал на небольшом частном мероприятии, а скрипач, который должен был играть, не пришёл, и хозяин спросил, не хочет ли кто-то занять его место. На предложение откликнулся мой друг, тогда ещё подросток, и действительно стоял со скрипкой в руках, будто собираясь играть. Но он даже не мог правильно держать инструмент, потому что никогда не учился играть на скрипке. Он рассказал мне, что никогда не знал, что его дёрнуло встать и выставить себя дураком перед комнатой, полной людей, но он точно знал, что и много лет спустя десять тысяч чертей вселялись в него и терзали его, стоило ему вспомнить тот инцидент.
Признание моего друга стало для меня таким утешением, что я не могла отделаться от мысли, что мы с ним могли бы принести огромную пользу какому-нибудь бедолаге, составив ему компанию в его страданиях. Пусть мне и потребовалось много времени, чтобы понять, что я тщеславная дура, я смогла убедиться в том, что на свете есть и другие тщеславные дураки.
Глава XVI. Довер-Стрит
А затем мы переехали на улицу Довер-стрит. Чем была для меня Довер-стрит? Спросите скорее, чем она не была? Довер-стрит была самым прекрасным садом моего девичества, райскими вратами, окном с видом на широкую дорогу жизни. Довер-стрит была тюрьмой, школой дисциплины, полем брани. Воздух на Довер-стрит был тяжелым от зловонного смрада упадка, но порой там ощущалось дыхание небес, которое нашёптывало нетленные истины. На Довер-стрит я сцепилась в последней хватке с драконом бедности, но я повергла ужасное чудище и теперь восседала на его шее, как на троне. На Довер-стрит меня сковывали сотни цепей ограничений, но одной свободной рукой я посеяла крошечные семена прямо там, в грязи позора, и они проросли и расцвели благоуханной розой неограниченной свободы. На Довер-стрит у нас часто не было даже хлеба на столе, но благородный друг всегда держал меня за руку. Ночью по Довер-стрит разносились крики гнева, но громкие раскаты истины заглушали жалкий ропот и стихали в пророческой тишине.
Если смотреть со стороны, то Довер-стрит – это оживлённая улица, проходящая сквозь трущобы Саут-Энда, и ничем особо не отличающаяся от Уилер-стрит. Сверните наугад на любую улицу в трущобах, назовите её, как вам угодно, и вы увидите, что там точно так же живут, умирают и противостоят невзгодам. Каждая из этих улиц – скопление отбросов человечества, и чтобы очистить их, понадобится крепкая метла и океан мыльной пены.
Ближе к восточному концу, недалеко от того места, где мы жили, Довер-стрит пересекалась с Харрисон-авеню. Эта улица для Саут-Энда – то же самое, что Салем-стрит для Норт-Энда. Большая часть Харрисон-авеню – сердце гетто Саут-Энда, но её северный конец уже относится к Чайна-тауну. Её многогранный бизнес прорывается сквозь узкие двери магазинов и выплёскивается из переполненных подвалов на тротуар и саму улицу, в тележки и киоски под открытым небом. Её многочисленное население вырывается из дверей грязных многоквартирных домов и наводняет коридоры, пороги, сточные канавы, переулки, проталкиваясь то в одну сторону, то в другую среди тележек весь день напролёт и полночи в придачу.
Харрисон-авеню редко можно застать спящей, и ещё реже чистой. Лишь пожару или наводнению под силу очистить эту улицу. Даже Песаху такое не по плечу. Ибо, если ради такого случая и можно было вычистить весь дом до последнего закутка, то дальше бордюра уборка в любом случае не заходила. За год на улице скапливалось огромное количество мусора, который нередко выбрасывали прямо из окон, и то, что оставалось после ежедневной уборки мусорщика, истаптывалось прохожими в пыль, которая и возвращалась обратно в дома, из которых её только что вымели.
Городские власти в качестве мыла и воды обеспечивали трущобы отличными школами, детскими садами и филиалами библиотек. И на том останавливались, у бордюра человеческой жизни. Они очищали и дисциплинировали умы детей, но их тела они бросали в канаву. Поскольку в районе Харрисон-авеню совсем нет парков и почти нет детских площадок, – в моё время не было, – а то, что есть, вырвали у города энергичные общественные деятели, не имеющие никакого отношения к городским властям. Неудивительно, что мусорщик не отличается скрупулёзностью – он берёт пример со своих хозяев.
Жаль, что такое происходит в одном из самых просвещённых городов – Бостоне. Если мы в двадцатом веке не верим в бейсбол так же, как в философию, то мы не усвоили урок современной науки, который учит, среди прочего, что тело – это ясли души, инструмент нашего нравственного развития, тайная схема нашего извилистого пути от червяка к человеку. Великим достижением современной науки, которым мы так гордимся, стала расшифровка кода органической природы. Поклоняться фактам и пренебрегать научными выводами – значит аплодировать драме, не принимая близко к сердцу её мораль. И мы точно поступаемся моралью, когда пытаемся сделать из мальчика героя такими чужеродными инструментами, как грамматика и алгебра, презирая при этом самое подходящее орудие для его духовного развития – его собственное тело.
У нас не было особой причины переезжать именно на Довер-стрит. Это вполне могла бы быть и Эпплпай Элли. Потому что мой отец вместе с товарами, фурнитурой и деловой репутацией своего магазина на Уилер-Стрит продал и все свои надежды когда-либо заработать на жизнь торговлей бакалейными товарами; и я сомневаюсь, что ему за них накинули хоть один серебряный доллар сверху. Нам нужно было где-то жить, даже если мы не зарабатывали на жизнь, поэтому мы приехали на Довер-стрит, где жильё было дешёвым; под этим я подразумеваю, что арендная плата была низкой. Итоговая стоимость жизни в этих съёмных квартирах, с точки зрения человеческого счастья,
