её «подругой». Мы с Флоренс три года сидели рядом на занятиях, но мы не ходили под руку, не давали друг другу прозвища, не делились обедом, не переписывались во время каникул. Флоренс была тихой, как мышка, а я замкнутой, как устрица, и, возможно, у нас, по сути, было не больше общего, чем у этих двух существ в их естественной среде обитания. Тем не менее, поскольку мы обе были очень усердными и никогда не отходили далеко от своих парт на перемене, между нами возникла близость, основанная на сходстве. И хотя Флоренс принадлежала к той же социальной прослойке, что и я – её отец заведовал дешёвой столовой, я не испытывала к ней особой привязанности. Пожалуй, я проводила больше времени, изучая Флоренс, чем любя её. И всё же я должна была её любить, она была такой хорошей девочкой. Всегда превосходно училась, она была настолько скромной, что заметно дрожала от волнения, когда рассказывала что-то наизусть, и её часто приходилось просить говорить громче. Флоренс гладко зачёсывала свои светло-каштановые волосы назад и заплетала их в одну косу за спиной, в то время как в моде была пышная причёска «помпадур» высотой шесть дюймов, или две косы. У Флоренс был кармашек для носового платка на платье, при том, что карманы в те дни считались безвкусицей. Все эти вещи, казалось бы, должны были заставить меня почувствовать родство стеснённых обстоятельств, товарищество интеллектуального усердия, но это не так.
Правда в том, что моё отношение к людям и вещам не зависело ни от социальных различий, ни от интеллектуальной или духовной близости. Моё мнение в то время определялось осознанием уникальности моего характера и истории. Мне казалось, что с незапамятных времён моя жизнь – одно бесконечное приключение. По дорогам и весям, под землёй и над землей, на суше и на море меня всегда вела одна-единственная путеводная звезда, и я верила, что одна-единственная цель отделяла мою жизнь от жизни других людей. В чём заключалась эта цель, и где была та точка на горизонте, за которой моя звезда не сможет больше меня направлять – было для меня чарующей тайной. Меня никогда не волновало то, что происходит в данный момент. Выбор, который я делала инстинктивно, я считала правильным и предрешённым судьбой. Я никогда долго не раздумывала над великими вещами, мгновенно откликаясь на зов своего гения. Так какое мне было дело до того, примут меня соседи, или отвергнут, если лишь я одна могла пройти свой путь? Равно как никто из тех, кого я избрала своим другом, не мог отвернуться от меня, ибо, делая свой выбор, я обязательно убеждалась в том, что мы родственные души, следующие за одной путеводной звездой.
Когда и где в сумасшедшем ритме жизни на Довер-стрит находилось время или место для такого самоанализа? Ночью, пока все спали, и когда я гуляла в одиночестве, забредая так далеко от дома, насколько осмеливалась.
Я не была несчастна на Довер-стрит – как раз наоборот. С точки зрения действительно важных вещей, со мной всё было в порядке. Бедность была поверхностным, временным явлением, она исчезала от прикосновения денег. Денег в Америке было хоть отбавляй, нужно было лишь раздобыть немного, и я была на пути к монетному двору. Пусть Довер-стрит и не самое приятное место для жизни, но это лишь дом у дороги. И я была по-настоящему счастлива, действительно счастлива, тренируя свой ум латынью, математикой, историей и остальными предметами – этого было вполне достаточно прилежной девочке-подростку.
И всё же и на меня порой накатывала депрессия, когда всё моё существо противилось жизни в трущобах. Меня возмущала фамильярность моих вульгарных соседей. Я чувствовала себя осквернённой непристойностями, невольным свидетелем которых мне приходилось быть. Именно тогда у меня вошло в привычку убегать из дома. Я выходила на улицу в сумерках и гуляла часами, не разбирая дороги, ноги сами несли меня. Мне было всё равно, куда я идти. Если я сбивалась с пути – тем лучше, я больше никогда не хотела видеть Довер-стрит.
Но стоило толпам остаться позади, и широким проспектам раскинуться под открытым небом, как мои обиды улетучивались, и я начинала грезить о вещах, которые не причиняли мне ни боли, ни радости. Бахрома деревьев на фоне заката внезапно стала символом всего мира, и я стояла, вглядывалась в даль и задавала вопросы. Закат угас, деревья скрылись во тьме. Подул ветер, но не шепнул мне на ухо ни единой подсказки. Вечерняя звезда вспыхнула между облаками и скрепила тайну печатью великолепия.
Моим излюбленным местом отдыха после наступления темноты был мост Саут-Бостон Бридж, перекинувшийся через район Саут-Бей и железную дорогу Олд-Колони. Он был так близко от дома, что я могла отправиться туда в любой момент, когда мне необходимо было сбежать от домашней суматохи или подышать свежим воздухом. Мне нравилось стоять, опираясь на перила моста, и смотреть вниз на тусклый клубок железнодорожных путей подо мной. Я едва могла различить, как рельсы разветвляются, изгибаются, извиваются и парами выскальзывают в ночь. Меня очаровывала россыпь фонарей, важность красных и зелёных сигнальных огней. За кажущейся простотой этих вещей скрывалась сложность, от которой у меня кружилась голова. И вдруг тьму подо мной рассекало пламенное око чудовищного локомотива, его горячее дыхание обволакивало меня клубами слепящего дыма, его длинное тело проносилось мимо, скрежеща сотней стальных когтей, и исчезало из вида, издав напоследок властный пронзительный визг, который потрясал меня до глубины души.
Я бы тоже хотела быть такой – спешить по своим законным делам, выбирая правильный путь из миллиона других, пересекающих его, не останавливаться ни перед какими препятствиями, быть уверенной в своей цели.
После своей вахты на мосту я зачастую не ложилась спать, а писала что-то или училась. Довер-стрит поздно начинает готовиться ко сну. Мне становится одиноко, когда уже далеко за полночь. Сидя на своём жёстком маленьком стуле за узким столом, я вбираю в себя звуки ночи через открытое окно, с любопытством сортируя и определяя их. По мере того, как город постепенно погружается в сон, шум стихает, и можно различить особенности отдельных звуков. Мимо, покачиваясь, проезжает трамвай, его гудок молчит, он вприпрыжку бежит по пустым рельсам, напевая себе под нос в невидимой дали. Застигнутая ночью упряжка лошадей лихо сворачивает за угол, отчётливо отзываясь дребезжанием оконных стёкол, отрывистый стук копыт по булыжной мостовой неожиданно сменяется равномерным цоканьем на мосту. Топая тяжёлыми ботинками и не попадая в такт, спешат несколько пешеходов. Давно стих
