— Это же классика, — сказал я, когда мы вернулись из спальни, оставив там меловой контур с раскинутыми руками. — Классическая подстава, преступление с одним подозреваемым. Не знаю, в чем провинилась датчанка — или датчанин? — может, это вообще случайный персонаж, одноразовая салфетка. Ее могли убить просто для того, чтобы отобрать у меня дом. А когда выяснилось, что дом нельзя ни продать, ни подарить, они отправили меня в тюрьму, чтобы я подумал как следует. Не забывайте, что речь идет о половине миллиона, если не торопиться и поискать достойного покупателя. В Лиссабоне убивают за бронзовую ручку от двери, так что удивляться нечему.
Пруэнса выслушал меня молча, только недоверчиво поднял брови, когда я упомянул про полмиллиона. Потом он налил мне выпить, велел успокоиться и сесть на кухне у окна. При этом он жевал высохшее до пыльной корочки печенье, которое нашел на столе, — глядя на это печенье, купленное мной в «Canto idílico», я вдруг осознал, что провел в тюрьме не меньше сорока дней. Я тихонько качался на стуле и понимал, что опьянеть мне не удастся.
На самом деле они — хотел бы я знать, сколько их помещается в это они! — отправили меня не в тюрьму, а в галерею, чтобы я ободрал там музейного тореро. Я должен был стянуть связку коралловых четок с золотой фигой вместо креста, одним словом, różaniec, только с деревенским языческим загибом. Похоже, тореро Бельмонте не был послушным прихожанином, иначе знал бы, что негоже вешать на четки лузитанский амулет, отгоняющий зло. Хотел бы я знать, отчего он умер, и помогла ли ему его бесценная дуля.
Рассказывать следователю об Эшториле я не стану, он и так смотрит на меня, как на клоуна, особенно после нашей поездки на побережье, в коттедж Додо, о котором я говорил с такой уверенностью. Буду рассказывать только о том, что могу доказать, а там посмотрим.
— Когда я пришел сюда, — сказал я, показав рукой на дверь спальни, — было около часа ночи. Тело уже забрали. Лютас Рауба устроил все просто и весело: его человек убил женщину в моем доме, моим оружием и практически в моем присутствии. Не знаю, сколько он на этом заработал, но думаю, что немало, montro de dinheiro.
— А может, вы перебрали дозу и вся эта команда вам почудилась?
— Серверу тоже почудилось? В полночь труп все еще лежал в спальне. Тут все пропиталось кровью, ума не приложу, как чистильщику удалось все так чисто отскоблить!
— Вот тут, где мы теперь сидим? — он лениво листал мое дело, не поднимая глаз.
— Я сам наступил в эту кровь, когда ввалился в кухню!
— Так где же был труп — в спальне второго этажа или на кухонном полу?
— Чистильщик перенес тело со второго этажа вниз, — терпеливо пояснил я. — Но не успел выйти из дома. Он услышал шаги на лестнице и затащил тело в кухню — скорее всего потому, что там есть место, где труп можно спрятать, если что. Открыть крышку погреба, бум, хлоп — и все.
— Принеси ему кровь, — угрюмо сказал Пруэнса. — Не знаю, кто эти люди, так ловко над вами посмеявшиеся, но вы явно друг друга стоите. Поделом вору и мука.
Полицейский вразвалку вышел из кухни и принес из чулана банку с вареньем. Кто-то уже открыл ее и слопал больше половины, на жестяной крышке виднелись вишневые потеки.
— Вот ваша кровь, — сказал он и поставил банку на стол между мной и Пруэнсой.
— Моя?
— Пятна на стенах и мебели, о которых вы говорите. Это вишня, — Пруэнса потыкал в липкую банку пальцем и поморщился. Полицейский понимающе усмехнулся и подал ему кухонную тряпку. Я точно знал, что вишневого варенья в кладовке не было. Там вообще никакого варенья не было, за семь лет я прикончил все запасы, даже горькую лечебную облепиху. На полке стояли пустые банки, которые я не решился выбросить — так некоторые складывают в стол почтовые конверты только из-за того, что они подписаны знакомой рукой.
— Вы не понимаете, инспектор. Я открыл дверь, споткнулся и упал мертвой женщине прямо на спину. Потом я принял душ. А потом отмывал руки жидкостью для мытья посуды, потому что кровь осталась у меня под ногтями, и это была настоящая кровь, черт бы вас побрал. Моя мать — операционная медсестра, а я был донором еще в школе и способен отличить вишневый сироп от любой человеческой жидкости!
— Вот оно что, — Пруэнса зевнул и по-деревенски постучал по губам ладонью. — Ну, раз вы были донором, значит, знаете, что кровь можно носить не только в теле, но и в пробирке. А коли так, ее можно и вылить в назначенное место, например на затылок предполагаемой жертве. Хватит и сотни граммов, чтобы перепачкать руки такому cobarde, как вы.
Он потянулся, встал со стула, кивнул своему помощнику, и оба вышли в коридор, оттуда потянуло дымком и послышался долгий, сочувственный, освобождающий смех, так, наверное, смеялись фиджийские демоны, когда перебрасывались человеком вместо ореха.
Полицейский был тот же самый, что приходил меня арестовывать, я узнал его по усмешке, обнажающей розовые десны до самого верха. Похоже, у них не так уж много людей в департаменте, да и в самой тюрьме тоже — кажется, я знаю всех своих сторожей в лицо.
Я сидел за столом, смотрел на лиловую ветку бугенвиллии в окне и пытался думать. Десять часов, или немного позже — это время, когда человек в шапке выстрелил в Хенриетту. Через полтора часа я выехал из коттеджа, вернее, выбежал на дорогу под проливным дождем, прикрывая голову компьютерной сумкой, и стоял там минут двадцать с протянутой рукой, пока не вымок до нитки. Додо понимала, что быстро мне домой не добраться. При этом они были уверены, что я не выдержу и приеду посреди ночи, один, без полиции, и тогда они покажут мне спектакль с чистильщиком и трупом. Уверены? А чем они рисковали-то? Да ничем. Примчалась бы пара полицейских, походили по дому для приличия, посмеялись бы надо мной, дураком, и уехали с огнями и сиренами. Выходит, сначала мне крутили пленку с актером, притворявшимся женщиной и загримированным вишневым соком, а потом действие перешло на авансцену.
Ясно, что чистильщик замешкался в доме потому, что так было задумано. То есть он вообще не собирался уходить, он сидел на кухне и ждал, пока я приеду из Капарики. Может быть, они с актером Хенриеттой выкурили косячок, сидя на полу, глядя на бьющуюся о стекло бугенвиллию и слушая дождь. Я поймал себя на мысли, что сокращающееся на глазах число участников пьесы вызывает у меня досаду. Лучше бы их было больше.
Обидно, что понадобилось всего три человека, банка варенья и груда голубой больничной клеенки, чтобы сделать из меня идиота. Байша могла сказать мне правду, но ведь я не спрашивал — я навязал ей свою версию, и она промолчала. Бедная одинокая дура с золочеными ногтями. Да что Байша, я мог догадаться и сам — я мог приехать домой, вызвать полицию, включить компьютер и показать им запись! Но ведь не вызвал же. Полуночный бес оцепенения схватил меня за рукав и водил по комнатам, я поджал хвост и праздновал труса.
— Итак, мы выполнили ваше требование, — сказал Пруэнса, возвратившись в кухню. — И на этом покончим с русскими байками. Мы терпеливо возим вас туда и сюда, таскаемся за город в час пик, как арабские таксисты, а вы нам по-прежнему рассказываете про тело в мешке. Basta!
— Ладно, я понял. Не было никакого тела. В таком случае, мне не очень ясно, что я здесь делаю. Нет тела — нет дела, разве нет?
— Ему неясно! — Пруэнса обернулся к сержанту. — Não quero ouvir mais nada.
— Если у вас нет трупа, то почему я в тюрьме?
— У нас нет трупа? — он постучал ребром картонной папки по столу. — Да у нас полно трупов, а в этой папке полно вранья!
— Я говорил правду, вы и сами это знаете.
— Я знаю, что вы врете самозабвенно, даже в мелочах, — папка шлепнулась на стол перед моим носом. — Вот здесь написано, что вы искали людей в поселке, чтобы позвонить в полицию, но шел дождь, ужасный ливень, и в дачных коттеджах не было ни души. А теперь посмотрим в календарь: в тот день на побережье стояла ясная погода, а вечер был таким ветреным, что с пляжных киосков сдувало парусиновые крыши. Семнадцатого февраля в стране не упало ни капли дождя!
— Семнадцатого?
— Разумеется. Четверг, семнадцатого февраля, погода в Эшториле: температура плюсовая, осадков не отмечено. Читайте вот здесь!
Я покачнулся на стуле, и Пруэнса схватил меня за руку.
— Вам плохо? Принесите ему воды.
Семнадцатое? Разве мы говорили не про третье? Третье ведь тоже было четверг. Я закашлялся, вода попала не в то горло, воздух стал горячим и острым, он раздирал мне трахею, плавился и падал на дно грудины смоляными каплями.
Семнадцатое февраля. За неделю до моего ареста.
За неделю, а не за три недели.
Я сижу в тюрьме за что-то другое, но за что?
Я летел через все семь горячих слоев, описанных ламой Джамгоном, вниз, минуя по очереди оживание, черные нити, сокрушение, вопли, громкие вопли, жар и, наконец, чрезвычайный жар, из которого уже нет выхода. Раскинутые ноги Хенриетты, вишневая пенящаяся мякоть, пистолет, из которого не стреляли, коттедж, в котором никто не слыхал о Додо, галерея, которую я не ограбил, и, наконец, венгерский контртенор из барочной оперы, Ласло, который так и не появился. Все это здесь ни при чем. После дождичка в четверг, вот что важно.
