— Выходи, Кайрис, — конвоир протянул мне руку и выдернул меня из машины, как лисичку из сырого мха. — Двигайся вперед, по сторонам не смотри.
Смотреть было особенно не на что: здание, выкрашенное в цвет яичницы-болтуньи, дорога из ракушечника и живая изгородь, на которой еще не проклюнулось ни листочка. Вывеска морга едва поблескивала на стене, я даже не разглядел ее поначалу, зато дверь была парадной, высокой, двустворчатой, заноси хоть целый полк под знаменами. На широком гранитном крыльце маячил санитар, или еще кто-то в белом, его халат был распахнут и развевался на ветру, будто сигнал бедствия. Небо побелело, птицы исчезли, стало тихо и холодно, я понял, что сейчас начнется буря, и ускорил шаг, направляясь к дверям мертвецкой. Снаружи — смерч, а внутри — смерть, сказал бы я Лилиенталю, будь он рядом. Ему бы понравилось.
Пруэнса шел впереди, пояс его плаща был развязан и свободно болтался по бокам, я стал думать о том доме, где на гвозде висит этот плащ, и о жене, которая способна вытерпеть лицо Пруэнсы, эту ущербную фаянсовую луну. Собачья у следователя работа: воскресенье, полдень, в предместье тихо и свежо, под мостом Васко да Гама застыли рыбаки, а ты будь любезен, поезжай в морг. В Вильнюсе теперь тоже тихо, там стоит та особая мартовская тишина, по которой я скучаю: сонная, белая, войлочная, с глухо пощелкивающими звуками города и железной дороги.
У расстроенного пианино, что стояло в нашей прежней квартире, была хитрая третья педаль — для тихой игры, чтобы не беспокоить соседей. Стоило ее нажать, как между струнами и молоточками появлялась полоска толстого войлока, и звуки зарывались в мягкое, превращаясь в приглушенный разговор, почта что шепот. Помню, как я удивлялся, когда мать садилась на вертящийся стул и перебирала клавиши, мне казалось, что ее короткие пальцы, пропахшие ланолином, не годятся для музыки, другое дело — пальцы пани Рауба или даже бабушкины, с разбухшими косточками, но быстрые, легко берущие октаву.
Однажды летом я зашел на кухню, когда мать резала салат, она протянула мне зеленый перчик — не глядя, машинально, — и я отшатнулся. Ее масляные пальцы, сжатые щепотью, оказались у меня перед глазами, и меня возмутила их некрасивость. Я закрылся в ванной и долго разглядывал свои руки, представляя себе Франтишека Конопку — белорукого шляхтича, избавившего меня от материнских пальцев, жестких волос и широкого сувалкийского носа.
Приехав в гости в первый раз и увидев пианино в нашей гостиной, тетка обрадовалась, как маленькая, сыграла какую-то быструю, плещущую Шопеном мелодию, захлопнула крышку и потребовала немедленно вызвать настройщика. Мать пробормотала что-то обиженное, но на следующий день пригласила к нам деде Хенаса, научившего меня слову «вирбельбанк» и подарившего камертон, похожий на вилку для гриля.
Удивительное дело, в ту, последнюю, зиму я не почувствовал никакого эльфийского щипка или толчка в грудь, как бывает, когда догадываешься о чем-то простом и очевидном, скрывавшемся только от тебя. Я не видел, как стремительно она стареет, как запали у нее щеки, покрывшись парафиновым лоском поверх загара, да и сам загар приобрел скучный оттенок, который мой учитель рисования почтительно называл сырая умбра. В ней было столько холодного воздуха, мистраля, трамонтаны, звенящего жесткого электричества, что я не мог представить ее слабой и бессильной, не мог и не хотел. Другое дело, ее дочь.
Не помню точно где, кажется, на юге Италии, я видел круглые дома — trulli? — оставшиеся с тех времен, когда местный синьор разрешил своим подданным строить жилища из камня, при условии, что камни не будут скреплены цементом или известью. Такие дома можно было легко разобрать в наказание за неуплату налогов, это были крепкие с виду башни, способные развалиться на кусочки в мгновение ока, деревянный овин и тот был надежнее. Агне казалась мне чем-то вроде такого дома: дородная, уверенная в неотразимости своего материнства, она была жалкой и неустойчивой, как башня виллана. Стоило сказать ей что-нибудь резкое или просто не улыбнуться в ответ, как она рассыпалась на кусочки — голос садился, глаза набухали влагой, аквамариновый раёк темнел и расплывался.
Ее мать никогда не плакала, по крайней мере, я этого не видел.
Однажды, в зимний вильнюсский день, она собралась было заплакать, пару раз шмыгнула носом, но тут же с сомнением посмотрела мне в лицо. Глаза у нее стали зеленее, чем обычно, как будто их быстро промыли изнутри, но этим все и кончилось — был ясный полдень, и я различил бы слезы, не сомневайся. Мы шли по берегу Вильняле, и она все говорила и говорила про своего андалузца. Я уже знал о нем больше, чем о ней самой, и хотел бы никогда не слышать этого имени, но перебивать Зою мне не хотелось: ей было весело, а я давно не видел ее веселой.
— Перед тем, как выставить меня из дому навсегда, он повез меня в Ронду, это недалеко от побережья, испанский городок, где до сих пор проводят корриду. Раз в год туда съезжаются тореро, чтобы помахать колючими накидками.
— Колючими?
— Ну да, расшитыми колючим стеклярусом, я примеряла одну такую — ночью, когда в тамошнем музее никого не было, только сторож, мы двое и бутылка анисовой водки. Сторож был приятелем Зеппо и пустил нас ночевать, предупредив, что трогать ничего нельзя, даже кончиком пальца нельзя прикоснуться, мол, все ужасно ветхое и держится на честном слове. Правда, сторож он был так себе, прикончил анисовку и заснул, а мы пошли осматривать музей — довольно тесный, кстати, втроем не разойдешься.
— А что там было-то? Залитая кровью одежда тореро и орудия дразнения?
— Сам ты орудие дразнения! Одежда, между прочим, поразительная, ее как будто на кукол делали: куцые курточки, штанишки в облипку. Как странно, что они были такими маленькими, ведь быки-то были такими же большими, как теперь. Когда Зеппо открыл витрину и дал мне примерить костюм знаменитого Гузмана с розовым галстуком, я его даже застегнуть не смогла, рукава трещали, словно я в платье младшей сестры пытаюсь втиснуться. Зато мне подошло платье кавалерственной дамы, а веер был огромный и хрустел, будто вязанка тростника.
— А вы не боялись, что парень проснется?
— Господи, да мне все время было не по себе, особенно когда Зеппо вытащил из музейной ниши расшитое золотыми зигзагами седло и стал меня усаживать. Седло было похоже на кресло с двумя спинками, ужасно неудобно.
— Ты занималась любовью в седле четырнадцатого века?
— Глупый Косточка, с ним я готова была заниматься этим где угодно, даже в земляной канаве, которую там вырыли вокруг арены. В темноте арена казалась необъятной, я там танцевала, переодевшись герцогиней, а Зеппо бегал за мной, надев голову быка, потом ему пришлось вымыть голову под краном, потому что волосы пропахли какой-то эфирной дрянью.
— А что потом?
— Потом Зеппо посадил меня на ночной автобус до Альгарвы, сказал, что у него утром важное дело и что он приедет дня через два, а потом сунул мне в карман одну вещицу, попросив хранить как зеницу ока. Вернулся он и правда через два дня, только не один, так что мне пришлось собрать вещи и переехать в столицу. Ладно, пошли домой, у меня ноги промокли, — сказала она внезапно. Голос у нее поплыл, но глаза остались сухими, я нарочно посмотрел.
И мы пошли домой.
Что до меня, я плакал не меньше двух раз за последние несколько лет. Первый раз — когда загнал зазубренный осколок в ступню, подбирая остатки декантера, лопнувшего прямо у меня в руках. Я полчаса просидел под лампой, тыкал штопальной иглой в ногу и шипел, но все зря — только рану расковырял преогромную, а когда бросил иглу, заметил, что лицо залито слезами. Второй раз — когда увидел реку из окна полицейского фургона и понял, что моей бескручинной лиссабонской жизни пришел конец. Правда, я плакал от злости и всего минуту, но слезы-то выступили, значит, и этот плач засчитан.
Я все еще думал об этом, когда мы остановились перед стальными дверями морга, двери даже на вид были холодными, как ворота Нифльхейма, на правой створке какой-то здешний шутник написал черной краской: Revertitur in terram suam, unde erat.
Пруэнса вошел первым и пробыл там некоторое время, а мне разрешили сесть на стул, над которым была вытертая отметина — я сразу представил себе, сколько затылков прислонялось к этой стене год за годом, делая пятно все более безнадежным. Минут десять я сидел, свесив руки между колен, и вдыхал смесь ацетона, бунзеновских горелок, жидкого мыла и реактивов, струившуюся из дверей лаборатории. На двери лаборатории была надпись «Не входить. Только для персонала», а на двери морга «Manter a calma».
Кого они собираются мне показать? Ласло? Додо? Ферро? Охренеть, сколько у меня появилось знакомых. До сих пор я видел только одного покойника — свою бабушку Йоле, потому что на тетку я не стал смотреть, когда она лежала в своей спальне, хотя мать и косилась на меня со значением, стискивая ладони у груди. Я не хотел видеть тетку мертвой, потому что она была теткой, а не подсыхающим бен-джонсоновским trunk of humors. Я так и не смог подойти к ней и отирался поодаль, за спинами плакальщиц, надеясь, что дым моей самокрутки останется незамеченным. А потом тетка сама превратилась в дым. И немного пепла.
