— Заходи!
В избе за столом сидел служивый человек в кафтане. Из узкогорлого кувшина он неторопливо налил в кварту браги, отпил, вытер усы и бороду.
— По государеву делу, — стрелец кивнул на игумена. — А по какому, не знаю.
— Говори, старец, да не ври: плети на Руси ременные.
Игумен Афиноген не обиделся. На то и рубеж, чтоб его караулить. Но служивому ответил твердо:
— В мои года, служивый человечек, лгать негоже. От четырех монастырей Белой Руси послан я за делом к государю…
Служивый не дослушал игумена — к избе подкатили два крытых дормеза. Стрелец сообщил, что прибыло посольство литовское. Служивый бросился из хаты. Поднялась суета. Посольству приказали ехать дальше, в съезжую избу, где его встретит воевода вяземский Ивашка Хованский.
К съезжей избе игумен и старец Елисей пришли следом. Посольство встретил воевода Хованский, рослый, с широкой русой бородой, остриженный под горшок. Он был в синем кафтане, высоких сапогах, с саблей на боку. Послы откланялись ему в пояс. Хованский ответил поклоном; стоял гордо, широко расставив длинные ноги. Литовские послы доставали грамоты.
Посольские грамоты воевода читать не стал. Только покосился на печати, подвешенные на тонком волосе, и сказал толмачу, что коней до Москвы даст. У игумена Афиногена долгие расспросы не вел и повозки не дал.
— Нет свободных коней, — сказал он. — Езжайте, как ехали.
Игумен Афиноген и не просил лошадей. Был рад скорому дозволу. Откланявшись Хованскому, кивнул старцу Елисею, чтоб рта не раскрывал, а шел спорней.
2
Дивится игумен Афиноген Москве. Велик город. Из конца в конец версты на три лежит. А кругом не обойти за день. Вокруг монастыри — Новодевичий, Андроников, Симонов, Данилов. В городе соборов понастроено, а главой всем собор Василия Блаженного, что на рву, противу колокольни Ивана Великого. А там, за метровыми стенами кремля — палаты всемилостивейшего государя Алексея Михайловича. Посады, что выросли вокруг кремля, обнесены крепкими стенами Китай-города. Игумен Афиноген бывал в больших городах и малых, видел Киев и Константинополь, но ни один из них так не волновал душу, как Москва. Со всех концов великой Руси тянется сюда люд, чтоб утвердить свое право на житие. Всех встречает она хлебосольно и по мере сил своих помогает.
Шумно и людно в Москве. В посадах одни крамники и ремесленный люд. В крамах все, что душа желает: сукна, обувка, стравные речи. В купецких крамах заморские товары не только на деньгу, а и на меха выменять можно. У игумена мошна пуста, и покупать не за что, но в крамы заглядывает из-за любопытства, чтоб цены знать. Крамники рады покупателю, хвалят товары и клянутся, что дешевле и лучше не найти во всей Москве. Пучеглазый горбатый крамник с огненно-рыжей бородой схватил за рукав игумена и потащил к полкам.
— Бери, отец, габу на ризу! Дешево отдам, бери…
Игумен щупает и мнет пальцами материал, цокает, качает головой.
— Добрая габа, вельми добрая. Но пока непотребна.
Крамник прислушивается к говору, трясет бородой.
— Из литовского края, отец? Угадал или нет?
— Из литовского.
— По говору слышу, — обрадовался крамник. — Ну, садись, садись, отец. Как там люд живет? Сказывают, что бунтуют против короны? Правда или нет? Бунтуют не зря. Зачем белорусцам корона? Ляхам — другое дело. А белорусцам — пропади она пропадом!
— Выходит, что так.
— Еще сказывают, обиды чинят иезуиты православным. Так ли?
— Ан в Москве знают? — усмехнулся игумен.
— В Москве все знают! — крамник поскреб бороду. — Думаешь, Москве все равно? Э-э, нет! Москва все видит, отец, все понимает. Она, Москва, молчит, а потом свое слово скажет. А как же! Что деется у казаков, Москва тоже знает.
Крамник был говорливым, выспрашивал, чего прибыл игумен в Москву и какие у него дела. Афиноген не хотел рассказывать, что пришел с челобитной к государю, и сослался на богомольные книги, которые надобно купить. А крамник все бранил ляхов и послов, что понаехали в Москву из Речи Посполитой.
— И тайно едут! — крамник выпучил глаза. — Хотят поссорить государя с Хмельницким, а государь наш, православный царь, умен, ох умен. Слушает, а свое дело знает!..
Игумен Афиноген насилу отвязался от крамника. Больше в лавки не заглядывал: по говору узнают белорусца и держат расспросами. Волочился со старцем Елисеем по шумным улицам. Разный люд видал: и странников в лохмотьях с посохами, и купцов в длиннющих возах, груженных товарами, и бояр в возках, устеленных малиновым сукном. Стрельцы разъезжают верхом на сытых конях. Боярам и стрельцам люд дает дорогу.
В улочке, что ведет к Неглинке-реке, толпа народу — крамник поймал вора. Тот вертелся возле горшка с пирожками с требухой и, улучив момент, цапнул один. Крамник оказался юрким и в тот же миг схватил вора — белобрысого сопливого голодранца.
— Держи его крепче! Не то сбежит! — кричали крамнику.
— Морда, как у разбойника…
— Пускай сожрет пирожок… Голодный, небось… — заступился мужик, перетянутый кушаком.
— У тебя бы стянул… Что говорить бы стал?!.
— Ну, дай раз по роже!
— Дам! — кричал крамник, не отпуская вора. — Дам!..
— Правильно! По сопатке ему, чтоб знал и помнил.
Крамник не раздумывал. Тяжелющим, как гиря, кулаком огрел по носу. Воришка сразу свалился с ног. Потом крамник набросился сверху и давай молотить, куда придется. Толпа гоготала и охала. Мужик с кушаком не выдержал и схватил за полу крамника.
— Будет! Расшибешь совсем…
Крамник, потный и красный, остановился, яро посмотрел на мужика и набросился на него:
— Расшибу!.. Я за свое… Мозолями добывал!.. А ты что заступничаешь?! Не вместе ли промышляете?!
— Ты меня поймал? — строго спросил мужик.
Пока шла перепалка, вор приподнялся и под свист и улюлюканье бросился в толпу. Ловить его не стали.
Игумен Афиноген с Елисеем поднялись на соборную площадь. Там снова толпа, только возле самого лобного места. Вначале игумен подумал, что казнят кого-то. Здесь немало было посечено голов и немало пролилось крови на плоские голыши мостовой. Казни не было. На деревянном помосте, что возле лобного места, розгами пороли мужика. Неизвестно кому мужик кричал: «Смилуйся!», но его продолжали сечь, громко отсчитывая удары. Потом мужик замолчал. По толпе прокатился ропот:
— Сомлел, бедной!..
Мужику плеснули на голову кружку воды и сволокли с помоста. Из толпы выбралась баба с заплаканными глазами и, увидав Афиногена, бросилась к нему, воя и причитая:
— Прибили Фролку… Батюшка, родненький, прибили Фролку… Задолжал барину… За пять алтыней, батюшка… Господи всемилостивый, спаси душу его!..
Упав на колени перед Афиногеном, ударилась лбом о мостовую. Бабу подхватили две девки и поволокли к телеге, в которую укладывали Фролку. На помосте уже секли другого.
— И на Руши текут люто… — прошамкал беззубым ртом Елисей.
— Секут, — согласился игумен и вздохнул.
Игумен Афиноген не был противником наказаний и считал, что порка розгами учит разуму, как и книги. Но и не был сторонником лютой порки, когда хлопа доводили до смерти или, потери рассудка. По сему делу у игумена были споры с райцами магистрата, и те считали Афиногена отступником от положения, утвержденного королем Ягайло еще сто с лишним год назад. И, наперекор игумену, особенно усердно и зло пороли православных за малейшую провинность, чтоб другим впредь неповадно было.
— Мерзко глядеть, — проворчал игумен и глянул в небо. Солнце стояло высоко, на полудни. — Пойдем, Елисей, в Посольский приказ…
Где находился Посольский приказ, не знали. Игумену было только известно, что именно там вершатся все государевы дела. Когда ночевал в Новодевичьем монастыре, поп сказал игумену, что государя ему не увидеть и с богомольниками речей царь не ведет. Есть в Приказе рука царева — думный дьяк Алмаз Иванов. Может, он соизволит принять челобитную. Он-то, Алмаз Иванов, принимает грамоты королей и правителей разных держав, которые везут в Москву послы. Именно теперь игуменом Афиногеном овладело беспокойство: как примут его в Приказе? Пусть нет у него ни письма, ни грамоты, но послан он четырьмя монастырями от люда Белой Руси. Стало быть, посол…
