Ленин и Троцкий оба принадлежали к диктаторскому типу. Поэтому им было суждено разойтись на путях к диктатуре и сойтись опять, когда диктатура была создана и Троцкому пришлось выбирать — вторая скрипка или ничего, — тем более, что по основным вопросам между ними не было разногласий. Строгий марксист, Троцкий, как Ленин, верил в тесную связь между успехом русской революции и социалистической революцией в Европе. Оба были интернационалистами, но в разной степени.
Во время Мировой войны Троцкий утверждал: «Весь земной шар, его суша и вода, поверхность и недра земные являются ныне ареной всемирного хозяйства, зависимость частей которого друг от друга стала нерасторжимой. Эту работу совершил капитализм…» В результате возник империализм. «Политика империализма есть прежде всего свидетельство того, что старое национальное государство… пережило себя и является невыносимой помехой для дальнейшего развития производительных сил. Война 1914 г. есть, прежде всего, крушение национального государства, как самостоятельной хозяйственной арены. Национальность может оставаться дальше культурным, идеологическим, психологическим фактом — экономическая база вырвана у нее из под ног…» Примерно сорок лет спустя, опоздав на десять лет, под ударами агрессивного советского империализма капиталистические страны Европы поняли эту истину и двинулись к международному объединению. «Крах национального государства возвещает война, — продолжал Троцкий. — Но вместе с тем и крах капиталистической формы хозяйства… Капитализм создал материальные предпосылки нового, социалистического общества…» Война — метод «разрешения неразрешимых противоречий капитализма на вершине его развития»{298}. Это — яркая версия того, что хотел сказать Ленин в книге «Империализм, как высшая стадия капитализма».
Революционным антитезисом умирающего капиталистического национализма были, по мнению Троцкого, грядущие «Соединенные Штаты Европы»{299}. Но он сосредоточил свое внимание на борьбе с царизмом. «В Австро-Венгрии и на Балканах царизм ищет, в первую очередь, сбыта для своих политических методов грабежа и насилия». Царь экспортировал царизм. Армия марширует на животе и несет с собою волю своего хозяина. Но это была только идеологическая сторона вопроса. «Русская буржуазия, вплоть до «радикальной» интеллигенции, — писал Троцкий о довоенной России, — окончательно развращенная огромным подъемом русской промышленности за последнее пятилетие, заключила кровавый союз с династией, которая своими новыми земельными хищениями должна обеспечить нетерпеливому русскому капитализму его долю мировой добычи»{300}. Промышленные успехи вскружили России голову. Она позарилась на Галицию, «стремясь… накинуть петлю на народы Балканского полуострова». Интеллигенции «царизм поручает… покрывать эту разбойничью работу отвратительной декламацией о защите Бельгии и Франции». Империализм, порождение экономической мощи, нашел себе лакеев в тех, кого Троцкий называет «либералами». «Война… делает пролетариат России единственным носителем освободительной борьбы и окончательно превращает русскую революцию в составную часть социальной революции европейского пролетариата». Будучи честным интернационалистом и учитывая слабость русского социалистического движения, Троцкий предлагал Европе революционный союз.
Во время войны Троцкий вел жизнь беженца. Преследуемый, он переезжал из Австрии во Францию, оттуда в Испанию, а потом в Соединенные Штаты, в поисках свободы для своего пера. Тогда он не мог себя представить героем мирных переговоров в Брест-Литовске. Но в Брест-Литовске он мог повторить и, по сути дела, повторил слова, сказанные им в 1914 году: «Мы не искали и не ищем помощи со стороны габсбургского или гогенцоллернского милитаризма… мы отказались бы видеть в Гогенцоллерне не только субъективного, но и объективного союзника. Судьбы русской революции слишком неразрывно связаны с судьбами европейского социализма, а мы, русские социал-демократы, достаточно твердо стоим на интернациональной позиции, чтобы раз навсегда отказать оплачивать сомнительный шаг к освобождению России несомненным разгромом свободы Бельгии и Франции… Мы многим обязаны немецкой социал-демократии. Мы все прошли ее школу»{301}. По этой причине и по геополитическим соображениям Германия занимала центральное место в советской внешней политике долгое время после октябрьской революции. Но, в отличие от Ленина, Троцкий был яростным противником Германии. Когда казалось, что кайзер выиграет войну, Троцкий писал о «старой расе Гинденбургов, Мольтке и Клуков — наследственных специалистов в деле массовых убийств», утверждая, что победа Германии над Францией будет означать «победу феодально-монархического строя над демократически-республиканским»{302}. Ленин не делал таких различий и не испытывал подобных сантиментов.
А Россия? «Не может ли поражение царизма действительно послужить на пользу революции? Против такой возможности, — но только возможности, — возражать, разумеется, нельзя, — пишет Троцкий. — Русско-японская война дала могущественный толчок событиям революции. Допустимо, следовательно, ожидать таких же последствий и от русско-немецкой войны». Но Троцкий был проницательнее многих иных. Он не был уверен в желательности такого оборота дела. «Те, кто думают, что русско-японская война создала революцию, не знают и не понимают событий и их связи. Война лишь ускорила революцию. Но тем самым она внутренне ослабила ее. Если б революция развернулась из органического нарастания внутренних сил, она наступила бы позже, но была бы могущественнее и планомернее»{303}.
«В течение 1912–1914 гг. Россия была окончательно выбита могущественным промышленным подъемом из состояния контрреволюционной подавленности… движение развертывалось несравненно более сознательно и планомерно, и притом на более широкой социальной основе». Это Троцкий приветствовал. С другой стороны, «война, при условии катастрофических поражений России, может ускорить наступление революции, но лишь ценою ее внутреннего ослабления. И если бы революция даже взяла верх при этих условиях, то гогенцоллернская армия повернула бы свои штыки против нее… Что при таких условиях русская революция, даже временно победоносная, была бы историческим выкидышем, не требует дальнейших доказательств» {304}.
Так пророчествовал Троцкий в 1914 году. Это — предварительная картина того, что стало действительностью в 1918 году в Брест-Литовске. На первый взгляд кажется, что здесь большая разница: менее, чем через год после подписания Брестского мира Германия потерпела военное поражение. Но это не меняет того, что Троцкий сказал о внутренней слабости преждевременной революции. Немецкое оружие привело к свержению царизма. Оно же несет ответственность за свержение Керенского и, таким образом, за преждевременность и слабость большевистской революции. Если бы Троцкий тогда или позже был откровенен, он мог бы с полным правом назвать эту революцию «историческим выкидышем». Слабость революции была известна ему. Эта слабость подтверждала его упрямую веру в созданную им за несколько лет до того, в европейском изгнании, теорию перманентной революции, которая сводится, вкратце, к следующему: удержание политической власти русским революционным правительством и развитие государственной промышленности, но никаких попыток революционного, социалистического преобразования всей страны, включая и сельское хозяйство, пока революция на Западе не придет на помощь России и не проложит пути к социализму в международном масштабе. В перманентной революции Троцкий видел ответ на преждевременную революцию. Ленин тоже ожидал спасения от Европы. Но он никогда не думал, что революция может прийти раньше времени.
