им должно его защитить.
Пимен, прибывший накануне, скоро вызнал, где находится Федор, и, подкупив нескольких оружных фрязинов, устремил на постоялый двор. Федора (он был один) схватили после недолгого сопротивления и поволокли в закрытую фряжскую крепость, где среди складов, разномастных каменных хором, крохотных греческих и армянских церковок и открытых сысподу генуэзских башен высила та самая башня-тюрьма. Давешний фрязин встретил Пимена с его пленником у входа. Страже уже было заплачено, и, не сообщая ничего кафинскому консулу, чего с громким криком требовал Федор, ростовского епископа поволокли в пыточную камеру, где, грубо обнажив, подняли на дыбу. Федор, как бы потеряв на время память и даже чувство боли, слышал хруст собственных выворачиваемых суставов, вздрагивающим телом отстраненно воспринимал удары бича и молчал. Он даже не стонал, только глядел на брызгающего слюною Пимена, что сам вырывал бич из рук палача и бил его, бил, неразборчиво что-то крича.
– Великий князь тебе этого не простит! – выговорил он наконец, когда Пимен, утомясь, весь обрызганный Федоровой кровью, опустил бич.
– Великий князь умер! – торжествующе, с провизгом выкрикнул Пимен в это нагло-спокойное белое лицо. – Умер, умер, подох!
– Василий тебе этого не простит тоже! – возразил Федор, отводя лицо и глаза от удара бича и сплевывая кровь.
– Огня! – рявкнул Пимен, сунув в горячие угли железные клещи. Фрязин-палач, покачавши головою, вымолвил:
– Ты сторожней, бачка! Убивать не велен!
– Кем, кем «не велен»?! – взъярился Пимен (он сейчас в наплыве безумия мало соображал уже, что делает). – Это мой, мой, слышишь, слуга! Я его ставил, я его и убью!
Схвативши раскаленный прут, он слепо ткнул им в грудь Федора. Сильно запахло паленым мясом, вздулась кровавым рубцом обожженная плоть. Генуэзский кат, сильно сдавивши Пименов локоть, отобрал у него прут, покачав головою, бросил назад, в огонь, повторил:
– Не велен! – И вновь отступил посторонь, бесстрастно взирая на то, как московский кардинал (как их называют русичи – «владык»?), сойдя с ума, избивает своего же епископа.
Пименовы служки метались у него за спиною, пытаясь и не очень смея остановить своего господина.
– Хочешь моей гибели? – шипел Пимен, клацая зубами о медный ковш с водою, услужливо поданный ему служкою. – Дак вот тебе! Не узришь! Сам тебя погублю прежде, червь!
Голова Федора вдруг безвольно упала на грудь. Взревев, Пимен плеснул в лицо своему врагу оставшуюся в ковше воду. Федор медленно поднял измученное лицо, с которого каплями стекали кровь и вода.
– Во Христа нова тебя обращу! – кричал откуда-то издалека Пимен. – Тута, на дыбе, исторгнешь смрадную душу твою!
– Попа… – прошептал Федор. – Исповедаться хочу… – Голова его снова начала падать на грудь.
– Попа тебе? Я сам поп! Исповедую тя и причащу огненным крещением! – кричал Пимен, сам уже толком не понимая, что говорит.
Слуги взяли его под руки, уговаривали хотя отдохнуть, вкусить трапезы.
– Не снимать! – повелительно бросил Пимен, сдаваясь на уговоры.
Он жрал, не вымывши рук, весь забрызганный чужою кровью. Рвал зубами мясо, жевал вяленую морскую рыбу, пил кислое греческое вино и рыгал. Наевшись, минуту посидев с закрытыми веждами, пошел вновь мучить Федора.
Генуэзский кат тем часом зачерпнул ковшом воды и напоил узника. «Хоть и ихняя печаль, – думал он, – а все же без консула или подесты такого дела решать не мочно!» До подвешенного русича ему было мало заботы, но свою службу он терять не хотел отнюдь и потому как мог умерял Пименовы зверства, не допуская гибели узника. Потому только Федор и оставался еще в живых к приходу Ивана Федорова.
Иван, осклизаясь на каменных ступенях, проник вниз, к самой темнице, и рванул на себя незапертую по оплошности дверь. Епископа Федора он сперва даже не узнал, но все равно все сущее его ужаснуло – и дикий лик Пимена, и орудия пытки в его руке. Федор стонал в беспамятстве, и когда Иван узнал наконец, кто перед ним на дыбе и кого мучает Пимен, сперва побледнел, как мертвец, потом – кровь бросилась в голову – стал кирпично-красен. Ступив с отвращением на кровавый пол, двинулся к Пимену, крепко взял его за предплечья.
– Ждут на корабли тебя, батька! – высказал. – Поветерь! Кормщик гневает! Охолонь! – примолвил, жестко встряхивая владыку за плечи и выбивая из его рук окровавленный бич.
Служки замерли, отступив. Фрязин-кат глядел, прищурясь. Ратники, догнав старшого, тяжко дышали за спиной. В низкие двери заглядывали вооруженные фряги.
– Ну! – рявкнул Иван, пихнув Пимена к двери, и тот, словно завороженный, пошел, втянув в плечи косматую голову, со стиснутым, набрякшим злобой и кровью лицом, раскорякою выставляя ноги, словно только что слез с лошади. Служки торопливо и обрадованно заспешили следом.
Иван кивнул ратному, тот готовно отвязал от железного кольца вервие. Бессильное тело мягко рухнуло на покрытые кровью и калом камни. Ростовского епископа обливали водой, одевали, всовывая в рукава изувеченные вывернутые руки. Фряги молчали, не выпуская оружия. Иван уже решал, что придет драться, когда кто-то, протопотав в узком проходе, промолвил вполголоса нечто сгрудившимся фрягам, и те разом расступились, выпуская Ивана и его ратных, что волочили, почти несли на руках к выходу полуживого ростовского епископа.
На дворе уже трудилась невеликая кучка греков. Явился и лекарь-армянин. Федора уложили на холщовые носилки и понесли. Видимо, фрягам пришел приказ подесты прекратить Пименово самоуправство, и теперь они тщательно изображали, что сами ни при чем и дело створилось без них.
Уверясь, что греки позаботятся о Федоре, и повторив несколько раз толмачу, что избитый русич – русский епископ и духовник великого князя Московского, Иван собрал своих людей и, чувствуя головное
