Житейский опыт учит, что люди скорее терпимы; и в нашем небольшом сообществе никто не поминал Спелвину, что когда-то он был поэтом, причем из самых вредных — из тех, кто, только зазевайся, издает книжечку в нежно-сиреневом переплете, буквально набитую всякими эльфами. К счастью, он это бросил, когда увлекся гольфом и обручился с сестрой Уильяма.
Да, гольф и любовь спасли Родни. С тех мгновений, когда он купил клюшки и соединил судьбу с Энестейзией, он совершенно изменился. Писал он крутые детективы, и так успешно, что и сам он, и жена, и малолетний Тимоти не знали нужды. Технику письма он развил настолько, что успевал выполнить до завтрака норму в 2000 слов, после чего предавался любимой игре.
Здесь он тоже преуспел. Жена его, некогда выигравшая женский чемпионат, руководила им с любовной заботой, и в те дни, о которых мы повествуем. Родни готовился к местным состязаниям.
Казалось бы, сестра моя была счастлива; но тайная тревога снедала ее. Она помнила, что Родни — человек с прошлым. А что, если особенно дивный закат или какая-нибудь роза вызовут рецидив и все труды пойдут насмарку? Имение поэтому она старалась удержать его в доме, когда садится солнце, и не выращивала цветов. Так жена алкоголика, веря в его покаяние, все-таки вырезает из газеты рекламу виски.
И вот, на седьмом году брака, беда нависла над ними. Так думал я; так, несомненно, думала и она. Лицо у нее поблекло, глаза то и дело обращались к мужу. Как-то за обе неосторожный гость упомянул о летней луне, она мгновение сменила тему, но Родни успел вскинуть голову, словно боевой конь, и секунду-другую походил на человека, который вспомнил, что «луна» рифмуется с «волна».
Через неделю опасения сменились уверенностью. Зайдя к Бейтсам, я застал там Энестейзию и сразу понял, что дело плохо. Гостья лихорадочно вязала свитер для племянника, который готовился где-то к детским соревнованиям.
Энестейзия была бледна, и брат ее был бы бледен, если бы мог. Многолетний гольф при любой погоде на славу выдубил его щеки.
— Какой прекрасный вечер! — заметил я.
— Божественный, — нервно согласилась гостья.
— Такая погода сулит хороший урожай.
— Да-да!
— А где Родни?
Энестейзия мелко задрожала и упустила петлю.
— Гуляет, наверное, — проговорила она.
Уильям нахмурился еще больше. Его простая душа не терпела околичностей.
— Нет, не гуляет. Сидит дома и пишет стихи. Лучше сказать прямо, — прибавил он, когда сестра издала протестующий звук. — Все равно не скроешь, а вы, — обратился он ко мне, — нам поможете. Посуди сама, у NN седые усы! Человек с седыми усами — не нам с тобой чета. Коту ясно.
Я заверил, что тайну сохраню и постараюсь помочь.
— Значит, Родни пишет стихи… — продолжат я. — Что ж, это можно было предвидеть. Эльфы, маргаритки…
Энестейзия всхлипнула, Уильям хрюкнул.
— Эльфы! — вскричал он после этого. — Хорошо бы только эльфы! Я бы не пикнул. Эльфы, ха-ха! Знаете, где он сейчас? В детской, у Тимоти. Смотрит и вдохновляется, чтобы написать, как этот тип обнимает мишку и видит во сне ангелов. Ужас какой… Знаете, как он его называет? Тимоти-Пимоти Боббин. А?
Человек я стойкий, но все же содрогнулся.
— Тимоти-Пимоти Боббин?
— Тимоти, так его так, Пимоти Б. Ни больше, ни меньше. Собственно, чему удивляться? Вирус поэзии всегда ищет слабое место. Родни — любящий отец. С сыном он сюсюкал давно, однако — в прозе. Следовало ожидать, что, когда зараза оживет, жертвой станет несчастный мальчик.
— Какое позорное будущее он ему готовит! — сокрушался Уильям. — Через много лет, когда мой племянник будет играть в чемпионате, газеты напомнят, что это — Тимоти П. Боббин из знаменитых стихов…
— Родни говорит, что наберется на томик, — глухо вставила Энестейзия.
— Стыд, срам и позор, — сказал Уильям.
— Неужели стихи такие плохие?
— Судите сами, я взяла из ящика. Начиналось так:
У Тимоти-Пимоти новый щеночек,Хорошенький, маленький…
Под этим стояло:
«Нет! Минуточку!
Заменить кроликом…
(Ролик? Нолик? Столик? До колик? Тьфу.)
Нет, не то. Может, канарейку?
(Рейка, шейка, шлейка, лейка, лей-ка, рей-ка.)
Канарейки поют. Песенка? (Лесенка… — м-да).
А что, если просто птичка?
У Тимоти-Пимоти новая птичка.Мы называем ее Невеличка,А кто она — самочка или самец,Не знает и самый ученый мудрец.(Нет, как-то неприлично)».
Исчерпав тему птички, автор перешел к другим сюжетам:
У Тимоти-Пимоти нежные ножки,Наденем на них меховые сапожки.Ах, милая мама, скорей посмотри —Сапожки снаружи, а ножки внутри.
Уильям заметил, как я мучительно моргаю, и спросил, не от ножек ли это. Я сказал, что именно от них, и перешел к третьему творению:
Тимоти-Пимоти скок, скок, скок…
Тут Родни усомнился —
«Уже было? М.6., «поскок»?» и приписал на полях:
«А если хоп, хоп, хоп?»
Замена меня не обрадовала, и я печально вернул листок Уильяму.
— Нехорошо, — серьезно сказал я.
— Что уж тут хорошего!
— Давно это?
— Не первый день. Просто прирос к перу. Тогда я задал самый важный вопрос:
— Отражается это на гольфе?
— Да вот собирается бросить.
— Что?! А соревнования?
— Говорит, обойдутся.
Тут отвечать нечего, и я ушел, стремясь остаться один, чтобы обдумать этот печальный случай. Направляясь к дверям, я заметил, что Энестейзия закрыла лицо руками, а Уильям заботливо поглаживает ее по голове.
Несколько дней размышлял я, понимая, что Уильям переоценил силу седых усов. Да, они у меня совсем белые, но толку от них нет. Если бы на моем месте оказался бритый юнец, он бы преуспел не больше моего.
Хорошо Уильяму говорить «подумайте»; но как? Что делать, если ты столкнулся с мощью природы? Поэзия долго накапливалась в Родни, словно пар в котле, на котором кто-то сидит. Теперь, когда пар вырвался, поди его сдержи! Спорят ли с вулканом? А с водопадом? То-то и оно. Поистине, с таким же успехом можно посоветовать герою Лонгфелло, несущему в «снега и льды» знамя со странным словом Excelsior, чтобы он остановил лавину.
Одно смягчало скорбь — Родни еще не бросил гольфа. Уступив мольбам жены, он готовился к соревнованиям и уже выходил в полуфинал. Быть может, думал я, игра исцелит его?
Как-то через несколько дней я прикорнул в своем кресле, проснулся от сильного пинка и увидел Уильяма с супругой.
— Ну, как? — спросил он.
Я поморгал, туманно заметив:
— А, Джейн!
— Спать в такое время! — сурово воскликнула она. — Может, вы отдыхаете после трудов?
— Простите, — честно признался я. — Нет, я ничего не придумал.
— Ничего?
— Абсолютно.
Джейн не побледнела по той же самой причине, по какой не бледнел ее муж, однако нос сердито задвигался. Я подметил, что она искоса смотрит на мои усы.
— Да, — истолковал я этот взгляд, — да, они белы, но плана у меня нет. Идей — не больше, чем у кролика.
— Уильям сказал, чтобы вы нашли выход.
— Это невозможно.
— Это необходимо. Стейзи чахнет. Вы давно видели Тимоти?
— Вчера, в лесу. Он рвал цветы.
— Ничего подобного.
— Да я сам видел.
— И ошиблись. Он говорил по колокольчику. Звонил королеве фей, чтобы пригласить ее к своему медвежонку. Родни сидел за кустом и записывал. Вечером, естественно, — стихи.
— Часто это бывает?
— Практически все время. Работает, мерзавец, на публику! Овсянки съесть не может, если родители не реагируют. А как он молится перед сном! Это бы еще ничего, мать и не то выдержит, но они же умрут с голоду! Родни сказал, что будет писать только стихи.
— А как же контракты?
— Он говорит, ему плевать, душа — дороже. Вчера он беседовал по телефону со своим литературным агентом, и я слышала, как тот кричит.
— А есть он собирается?
— Не думаю. По его мнению, плоды и злаки недороги и целебны. Посмотрите, говорит он, на Рабиндраната Тагора. В жизни не коснулся бифштекса, а сколько сделал! И все на рисе, разве что хлебнет воды из ручья. Бедная Стейзи! Сумасшедший муж, ломака сын — и все на брюссельской капусте! Да, не повезло ей в семейной жизни…
Она прервала свою речь, чтобы фыркнуть, и тут, как часто бывает, я увидел выход.
— Джейн, — так и сказал я, — я вижу выход.
— Да?!
Лицо ее осветилось. Такой она была лишь однажды, когда на женском чемпионате ее укусила оса.
— Когда вернется ваш сын? — продолжал я.
— Завтра к вечеру.
— Пошлите его сразу ко мне. Я расскажу ему свой замысел, и он приступит к делу.
