Смирение – одно из главных отличающих христианина качеств. Однако абсолютно не прав будет тот, кто видит в смирении покорность и какое-то рабское стремление быть униженным, считает, что смирение заключается в том, чтобы позволять каждому попирать тебя ногами и командовать тобой. Митрополит Антоний (Блум) любит напоминать своим слушателям о том, что латинское слово humilitas (смирение) происходит от humus – плодородная земля. Плодородная земля лежит никем не замечаемая… она молчалива, неприметна, темна и, однако же, всегда готова принять в себя, дать плоть и жизнь. Вот в чем смысл смирения, оно связано с постоянной готовностью приносить плод и быть полезным.
Следующее качество – терпение. «Претерпевший же до конца спасется», – дважды говорит Иисус у Матфея.
Дивное Ты показал долготерпение,Когда воины, смеясь над Тобою,По приказу неправедного судьиРанами язвилиПречистое тело Твое, —
говорится в акафисте, который читается воскресными вечерами Великого поста во время так называемых пассий, то есть служб, посвященных воспоминанию о Страстях Христовых. Здесь же речь идет о том, что Христос смирил себя перед врагами своими, желая «человека от работы вражей избавити», спасти от рабства и греха. Христос смиряет себя и терпит поношение не для того, чтобы показать свою стойкость (как это нередко делают современные и в ряде случаев далекие от христианства аскеты), а с одной целью – ради человека, о чем напоминает Символ веры: «Нас ради человек и нашего ради спасения». Как говорит апостол Петр: «Христос пострадал за грехи наши, праведник за неправедных» и продолжающий его мысль Павел: «Был предан за грехи наши и воскрес для оправдания нашего».
Последнее качество, которое упоминает Ефрем, – это любовь. «Да любите друг друга, как Я возлюбил вас», – говорит Иисус в Прощальной беседе (Ин 13: 34). Любовь – это черта, по которой можно узнать христианина, главное в учении Иисуса, о чем, в общем, знает каждый. В цитированном месте из Прощальной беседы важно другое: Иисус дает своим ученикам новую заповедь – «любить друг друга»; но не просто любить, а любить, как возлюбил их Он Сам, то есть подражать Ему. Подражание Христу становится тем путем, по которому должен пройти каждый христианин. Вехи его намечаются в молитвах, поющихся или читающихся во время богослужения, а в молитве Ефрема Сирина, быть может, ярче всего.
Далее Ефрем Сирин просит в своей молитве дать силы «видеть мои прегрешения». Это заставляет вспомнить о блудном сыне из Евангелия от Луки (кто не помнит картины Рембрандта из Эрмитажа!), который, собираясь вернуться к отцу, думает, как он скажет «Отче, я согрешил против неба и пред Тобою, и уж недостоин называться сыном Твоим».
Для того, чтобы каяться, необходимо не просто расплакаться, а уразуметь, в чем заключается грех, «увидеть» его, как говорит Ефрем. Наконец, последнее прошение в молитве у Ефрема: «И не осуждать брата моего». Эти слова, без сомнения, навеяны Нагорной проповедью, тем местом, где Иисус говорит: «Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не замечаешь? Или как скажешь брату твоему: “Дай, я выну соринку из глаза твоего”, а у тебя бревно в глазу?» (Мф 7: 3–4).
Иногда приходится слышать, что в храме мало и редко читается Евангелие, а звучат молитвы, к Иисусу отношения не имеющие. Анализ молитвы Ефрема Сирина показывает, что это не так: его молитва вся целиком и полностью вырастает из Евангелия и ничего, кроме почерпнутых из него формул, в себе не содержит.
Свете тихий
Говоря о жизни первых христиан («учеников», как называли себя они сами) в Иерусалиме, евангелист Лука в «Деяниях Апостолов» рассказывает, что они каждый день единодушно пребывали в храме, а дома преломляли хлеб и проводили дни, хваля Бога, в веселии и простоте сердца. В библейском иврите слова «радость» и «веселие» очень близки по смыслу и, как правило, употребляются вместе, как в псалме 50: «Слуху моему даруй радость и веселие» или в заключительном стихе псалма 31: «Веселитесь о Господе и радуйтесь, праведные, торжествуйте, все правые сердцем».
Вместе звучат два эти слова и в Нагорной проповеди Иисуса (Мф 5: 12), текст которой, как весь Новый Завет, дошел до нас на греческом, хотя в первоначальном варианте она звучала по– арамейски: «Радуйтесь и веселитесь, ибо награда ваша велика на небесах», в настоящее время эти слова звучат в начале литургии Иоанна Златоуста, когда хор поет начальные слова Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом…» и т. д.
Именно «простота сердца» отличает песнопения этой эпохи, насколько мы о них можем судить, сохранились они плохо, так как, считая, что молятся не уста, а сердце, «ученики» далеко не всегда записывали свои молитвы. Отдельные строки из этих гимнов сохранил апостол Павел, он цитирует их в своих посланиях. (I Тим 3: 16):
Он явился во плоти,Оправдался в Духе,Открылся ангелам,Проповедан был в народах,Принят верою в миреИ вознесся во славе.
Речь, разумеется, идет о Христе: в первой строке о Рождестве, во второй – о Крещении, в третьей – об искушении в пустыне, ибо у Матфея рассказ об искушении Иисуса (4: 11) заканчивается словами: «И вот ангелы приступили и служили ему». Далее говорится о проповеди апостолов, об обращении в христианство верующих и Вознесении. Гимн этот написан не стихами, а слегка ритмизированной прозой. «Простота сердца» определяет и форму такого гимна, до предела простую, но в этой простоте нет ничего общего с протестантизмом Жана Кальвина (1509–1564), исключившим из храма ради возвращения к истокам христианства и орган, и пение.
«Простота сердца» – не суровая, она полна радости и веселья. Но почему же тогда поэты первых христиан отказались от стихотворной формы? Дело в том, что первые гимны писались в дополнение к Псалмам Давидовым, пение которых составляло основу для общей молитвы; псалмы на греческий язык переведены дословно и поэтому прозой. При пении прозаический текст неминуемо разбивается на какие-то ритмические единицы, на приблизительно равные по длительности звучания строки и таким образом превращается в так называемый свободный стих, или верлибр.
В еврейском оригинале псалмы были стихами, а стихи от прозы отличаются совсем не ритмической организацией текста и не наличием рифмы, которой к тому же в те времена еще не было ни у греков, ни у римлян, а прежде всего самим их языком. Вот как об этом писал французский лингвист Цветан Тодоров: «Поэтический язык не только ничего общего не имеет с правильным употреблением языка, он является его противоположностью. Его сущность сводится к нарушению принятых языковых норм». Для стихов типичен иной по сравнению с прозой порядок слов, сами слова поэтического лексикона другие, в прозе они иногда вообще не употребляются.
Наконец, в стихах читатель всегда найдет повторы, причем не только ритмические (размер) и звуковые (аллитерации и рифмы), но и словесные: повторяется одно и то же слово, которое становится своего рода рефреном, и т. п. Недаром Н. С. Гумилёв назвал поэзию «высоким косноязычьем».
Это «косноязычье» сохраняется и в прозаическом переводе – переведенные прозой стихи всё равно остаются стихами. Именно это и происходит с псалмами. Их поэтическая природа оказалась столь сильна, что ее не смог убить неумелый переводчик из Александрии. Она властно проступила сквозь корявые строки его перевода. Возьмем, например, псалом 102, с пения которого начинается литургия Иоанна Златоуста:
Благослови, душа моя, ГосподаИ всё существо мое имя святое Его.Благослови, душа моя, Господа,И не забывай всех благодеяний Его,Прощающего все беззакония твои,Исцеляющего все недуги твои.
Забегая вперед, отметим, что в IX веке, когда славянские первоучители Кирилл и Мефодий и их ученики начали переводить псалмы на славянский, они сумели сквозь этот греческий перевод разглядеть красоту их оригинала и передать ее средствами новорожденного в то время славянского языка. До сих пор, хотя 1100 лет с лишним отделяют нас от святых Кирилла и Мефодия, переведенные ими псалмы звучат чудесно и, быть может, превосходят красотою своей всё то, что потом будет написано по-славянски. Вот как, например, начинается по-славянски псалом 120:
Возведох очи мои в горы,Отнюдуже приидет помощь моя;Помощь моя от Господа,Сотворшаго небо и землю…
Читая псалмы по-гречески, христиане первых веков н. э. за две тысячи лет до современных поэтов открыли, что такое свободный стих, и, создавая новые гимны, тоже стали пользоваться именно этой формой. Славянские псалмы просты и почти ничего общего не имеют с поэзией греческой и римской, но зато теснейшим образом связаны с поэзией библейской.
Для молитвы христиане собирались перед зарей (отсюда современная утреня) и на закате (вечерня). В середине II века н. э. появилась вечерняя песнь, сохраняющаяся в богослужении доныне; в славянском переводе она начинается словами «Свете тихий», хотя слово «тихий» правильнее было бы перевести с греческого как «радостный»:
