Бродя из дома в дом, и блуждая среди собранного на берегах домашнего скарба, старец Герасим неустанно благословлял народ направо и налево, держась твердо, замкнуто.
Но вот на заре забил колокол одной из моленных вышек. Давно уже не было такого смелого, громкого трезвона в скитах. Поднялась суматоха, крики, шум. Переселенцы двинулись к берегам. Горьким плачем, переходившим в рев, и причитаниями огласился утренний весенний воздух.
Старец Герасим, взойдя на возвышенность, стал громогласно читать молитву. Перед ним мелькали искаженные горем и ужасом лица матерей, вцепившихся в своих младенцев; испуганные лица ребят, торопившихся за своими родителями; мрачные, хмурые, со стиснутыми зубами лица мужиков и сутулых, придавленных горем скитников.
Приблизившись к берегу, люди начали бросаться в струги и на плоты. С грохотом летели туда же мешки и ящики. Спешка беглецов с каждою минутою возрастала.
А из лесу с пением стихир и псалмов подходили все новые и новые толпы людей, тащивших на себе сверх силы набранный в дорогу скарб, потных, усталых, таращивших озабоченно глаза на струги.
Колокол не умолкал - тревожные набатные удары приводили в панику беглецов.
Напрасно старец Герасим старался успокоить их, выкрикивал слова о камени веры, о любви, о братстве, - его не слушали.
Колыхаясь от тяжести и беспокойства седоков, тихо тронулись первые струги, за ними, нудно кружась, отошло несколько плотов, переполненных людьми и домашним добром. За плотами тихо двинулись по реке новые струги, а за ними опять плоты.
Теперь вой был и на воде и на берегах, и казалось, плакал и охал сам дремучий керженский бор.
Голос старца Герасима среди воя и плача, среди грохота сталкивающихся один с другим плотов и стругов и перебранки гребцов звучал торжественно, взволнованно. Это был голос терявшего свою паству учителя, но не терявшего веры в раскольничью непогрешимость, в окончательную победу его правды. Во всей его фигуре, облаченной в белую рясу, во вдохновенном взоре и громадной седой бороде была торжественная непоколебимость твердого в своей мысли богоборца...
Исайя и Демид стояли недалеко от него, смотрели в зеленую водокруть у берегов и оба плакали... Демид разорвал на груди рубаху, открыл свою белую грудь встречь солнцу и сдавленным голосом шептал:
- Порази! Порази! Душно мне! Душно!
Рыдали и другие, оставшиеся дома мужчины и женщины. Рыдали дети, старики и старухи, свернувшись в комки на берегу.
А с верховья Керженца шли мимо скита новые и новые, наполненные раскольниками струги других скитов. Люди, сидевшие в них, оборачивались к оставшимся на берегу, махали шапками, низко кланялись и отчаянно вопили:
- Молитесь о нас! Молитесь!
Потом над водой раздались неистовое пенье, свист и крики; на середину реки вышли плоты, набитые рванью и хламом, людьми волосатыми, босыми, оборванными, но с гордо, дерзко сверкавшими белками. Беглые. Они рычали на всю реку:
И, может, солнце где восходит,
Жилище наше будет там.
И где оно заходит,
Там бог велит бороться нам.
Глаза певцов горели безумной отвагой, руки костляво вздергивались в воздухе; некоторые бородачи пролезали к самым краям плотов и кулаком остервенело грозили на берег. Кому? За что? - понять было невозможно. Две женщины со всего размаха бросили в воду грудных младенцев, безумно хохоча.
Старец Герасим благословлял их.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло немного времени, и всех беглецов поглотила зеленая даль Керженца.
На реке стало совсем тихо. Старец Герасим, глядя в безлюдную даль, будто в бреду, сказал про себя: "...сера и соль и пожарище - вся наша земля! Погибнете и вы, владыки нижегородские, аки Содом и Гоморра, которых ниспроверг господь во гневе своем и в ярости своей за страдание народа!"
И побрел тихо по берегу, безумно бормоча что-то, сам того не зная, куда и зачем, последний из соратников диакона Александра - старец Герасим...
Заколоченный, опустелый диаконовский скит не манил его к себе, хотя и пели там, захлебываясь от радости, скворцы и зеленели жирные почки над изгородью. Жизнь буйно расцветала кругом... Но какое дело до этого брошенному всеми, одинокому раскольнику Герасиму?!
Дни за днями, неделя за неделей - опустелые скиты стали зарастать травою, бурьяном. Навещали их и медведи, свили гнезда совы в моленных, ужи расплодились по скитским подклетям, дворам и задворьям. Замерла жизнь богомольцев. Только иногда можно было слышать на берегах Керженца печальную песню одиноких певцов раскола о былых счастливых днях скитского общежития...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Нижний прибыли еще две роты гвардейцев. В лесах и на горах пошло предательство; уродовал души страх; крестьянин крестьянину становился врагом. Власти принимали сторону зажиточных и покорных, преследуя недовольных бедняков.
Ватага макарьевская распалась: Софрон, Георгий, Чесалов, Филатка с товарищами перекинулись на низы Поволжья; Антошка Истомин, цыган Сыч, отец Карп, Бейбулат с товарищами - в степи, в Заволжье. Шли слухи оттуда, что-де готовится там мятеж.
Стали спокойно проходить купецкие караваны сверху вниз и снизу вверх по Волге через Нижегородскую губернию.
Но не умерла память о ватаге. Один старичок у монастырских ворот Макария, как бы в ответ на раскольничьи скорби, глядя на воду, бодро повествовал:
"...И поныне растет эта сосна над Волгой, и будет она и впредь многие годы расти... Повесили на ей вольные люди разиновские одного боярина. Лютый был холоп царев тот боярин..."
Волны набегали на песок, как бы радуясь словам неугомонного макарьевского деда. Чайки носились беспечно. А монастырь молчал, задумавшись... Может быть, дед и не зря болтает? Может быть, та срубленная сосна и впрямь вырастает?
Монахи молитвами старательно замусоливали в голове своей опасные мысли. Да и не одни они...
В эти дни Питирим писал царю:
"...Мое мнение: надлежит послать указы печатные, во все города и уезды, чтобы помещики и старосты, и выборные, и всяких чинов люди, если у кого у них обрящутся каковые противники и раскольщики, в селах и деревнях или в лесах их, кельями живущие или на загородных дворах или в домах их, таковых не укрывали, но объявляли бы неотложно архиерею тоя епархии, и архиереям и иереям и от них посланным ради обращения ко святой церкви ни в чем бы не препятствовали, но, елико могут, спомогали бы, и укрывателям и принимателям чтобы положен был страх, хоша и смертный, ради твердости. Епископ".
Ржевскому он дал распоряжение объявить по губернии приказ обо всех раскольниках, сбежавших с Керженца и скрывающихся по деревням и усадьбам. Всех своих фискалов и инквизиторов Питирим также разослал по уездам ловить беглецов.
Дьяк Иван все писал и писал. Писали и все подьячие и созванные в Духовный приказ с разных монастырей грамотеи-монахи... Работа день ото дня возрастала.
XVI
Филька, в самом деле, решил жениться по-церковному. Нужно было с этим спешить - Степанида "почувствовала". По всем правилам посадского обихода надумал он справить свадьбу со всею подобающей в таком случае церемонией. Деньжонок малую толику он уже сумел прикопить и чин свой в глазах населения должным образом возвысить: два маленьких заводика наладил - один в Кунавинской слободке, другой - в верхней части, на Ямской. Кузницу у кремлевской стены разобрал - "мелко дело". Старики - торговые люди стали приятельствовать с ним, в кабак ходить, дела там разные обсуждать, как с равным.
В храме "рождества Иоанна Предтечи", верстах в восьми от кремля, в пяти от Благовещенской слободы, вверх по Оке, в лесу, называемом Слудою, в ущелье гор, придел в честь своего "ангела" - Митрополита Филиппа - он соорудил. В этом ущелье в давние времена был притон разбойника Сулейки. Со своею шайкою он останавливал и грабил караваны судов частные и государевы, проходившие по Оке в Нижний и из Нижнего. Иногда обирал и богатых жителей Благовещенской купецкой слободы. Потом попался в руки правительства и был четвертован на Благовещенской площади у кремля. В ознаменование сего славного события набожное купеческое сословие и воздвигло на Слуде храм "рождества Иоанна Предтечи".
Как же было не вложить свою лепту в этот храм и Фильке? Ведь теперь и он пришел к мысли, что разбойники и беглые и всякие иные "воры", будь они раскольники или православные, "суть враги и мешатели спокойному счастью". А особенно крепко утвердился он в этом мнении, узнав, что Софрон, закованный им в кандалы, вновь утек в леса. Вновь стал угрозою для богатых людей. И каждодневно молился Филька о том, чтобы Софрона снова поймали и заковали бы в кандалы или где-нибудь бы пристукнули.
Напал страх на Фильку. И не только пятьсот, а тысячу бы рублей отсыпал на придел в церкви митрополита Филиппа он, коли бы Софрона опять изловили и посадили в Духовный приказ. Страшно! Может отомстить.
