Теперь, в канун царского приезда в Нижний, Питирим открыл занятия в трех вновь выстроенных в кремле каменных школьных домах. Небольшие, но уютные, сверкавшие на солнце белизною своих стен домики выросли на пустыре вдоль простенка между Дмитровскими и Георгиевскими воротами. Раньше здесь бродили бездомные собаки и спали нищие, а теперь были чистота и порядок.
Ученики делали в науках большие успехи. Довольный этим епископ распорядился:
"...дабы не было роптания от родителей учеников за великий оных кошт на учителя и на покупание книг, тако ж и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, ученики должны быть и кормлены и учены туне и на готовых книгах епископских. А монастыри знатнейшие должны отчислять на оное 20-ую, а церкви, наделенные землею, 30-ую часть приплодного хлеба..."
II
- Ой, болезные! Ой, миляги несчастные! Ох, сердешные, богом обиженные! - глотая обильные слезы, шамкала старуха-нищая на окской набережной, поглядывая на гвардейцев, расположившихся бивуаком вдоль берега в ожидании царя.
- Ты чего тут хрюкаешь, убогая? - подошел к ней унтер.
- Да как же, батюшка! Солдатушек жалко!
- Ружье да ранец, бабушка, не тяга, а крылья.
- Крылья-то у ангелов у однех остались ноне. У человеков крылья срезаны. Человек днем скоком скачет, а ночью плачет... Вот что, батюшка, а теперича и завовсе...
Унтер ухмыльнулся, отошел.
К старухе из толпы подкатился какой-то чернец. Глаза бегают. Сам ежится. Бороденка рыжая, неровная.
- О чем, бабушка, с начальником-то?
Старуха сморщилась, всхлипнула. Чернец услужливо вытер ей рукавом слезы.
- Чего горюешь, честная девственница? - не то со смехом, не то удивленно спросил чернец.
- Царь к нам едет! - шепнула старуха чернецу.
Чернец задумался. Мягко, по-кошачьи ступая, подошел еще человек: высокий, черный, курчавый. Старуха и та заметила, что он красивый.
- Чего говорил унтер-то? - спросил он ее.
- А я и не поняла! - наивно ответила старушка. - А ты кто такой, батюшка, будешь?
- Лошадиный барин, капрал жеребячий.
И, немного подумав, спросил:
- Знаешь ли Филиппа Рыхлого?
- Как не знать, батюшка! Известный скорпиен.
- Лошадь я вчера увел у него, вот кто я.
- Так, так, поняла, поняла! - улыбнулась старуха. - Подай, батюшка, на радости божьей страннице! Бог тебе пошлет еще...
Курчавый подмигнул чернецу:
- Выдай.
Чернец извлек из рясы деньгу.
- Вот тебе за твои душеполезные речи. Помолись богу, чтобы он помог мне теперь жену увести у Фильки у сопливого.
Старуха усердно перекрестилась:
- Пошли тебе, господи всевышний! Господи, помилуй, господи, помилуй! Мало стало хороших людей!
Курчавый и чернец рассмеялись.
- Я ведь не такой прелюбодей, как Питирим... Спал с овчинниковской девкой, а потом пытал ее и порол... С бабой нельзя так, не полагается. Интересу нет, без ласки. Простота не везде нужна.
Старуха заплакала.
- Ты о чем?
- Знала я ее, Лизаветушку-то, царство ей теперича небесное! Замучили они ее, окаянные. И отца ее, подлюгу, знаю... И братьев. - И махнула рукой. - Что уж говорить! Подай, родимый. За ее душу молитву возносить буду...
- Отец Карп, выдай еще...
Чернец, покосившись на приятеля, сунул в руку старухе "крестовик".
- Голубиная радость, молитвы извергающая! Помолись тогда и за раба божьего Софрона... Жить ему долгие годы, чтобы, и побольше вредных людишек ему убивать чтобы; а еще помолись за раба божьего Сыча... Мысля сбылась его чтобы...
Старуха перекрестилась на кунавинскую церковь, выглядывавшую из рощи по ту сторону Оки. Черный курчавый молодец перевел взгляд в сторону окского надгорья, по которому спускались полицейские ярыжки.
- Идем! - дернул он чернеца за рукав.
- Куда же мы теперь с тобой толкнемся? - вздохнул отец Карп.
- Эх-эх ты, приятель! Мало места на земле? - засмеялся бородач, обнажив сильные, белые зубы.
Ярыжки торопливо, обливаясь потом, спускались по горе к набережной. И не успела старушка оглянуться, как ее собеседники уже исчезли, словно сквозь землю провалились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот день, 26 мая, утро было серое, облачное. Дул верховой ветер волногон, выбивая пенистые гребни на взгорьи. Вода звенела, шлепаясь о камни, шелестела в травах; далеко разносился ее шум.
Вверху, там, на посаде, ветер рвал в клочья колокольный перезвон. Улицы в городе опустели, вымерли, зато по берегу, в кустарниках, между ларей и в проулочках между домишек, а также и у заборов набились всякого званья люди. Это - особенно любопытные из посадской мелкоты, решившиеся во что бы то ни стало рискнуть на прогулку для смотрения царя.
Но и у этих сердце упало, когда с кремлевской стены ухнули пушки, а в ответ им откуда-то издалека, из-за бугров, с Оки, пушечным же грохотом с еще большею силою огрызнулся кто-то громадный, жуткий...
Чайки испуганно заметались в сером воздухе, ложась на воду с вывертами, будто подстреленные. Зеваки до того перетрусили, что не могли даже пошевельнуть рукой, чтобы перекреститься.
"Царь!"
Половодье стерло устье Оки. Перед глазами простор. Целое море беспокойной, волнующейся воды. И не разберешь: где Ока, где Волга, а над этим морем - муть серого необъятного пространства. В этой мгле тщетно искать разгадки совершающегося: серо, мертво, пустынно.
Опять грохнуло, да так, что берег дрогнул и колокола церковные поперхнулись. Словно земля дала трещину или лопнули небеса, исторгнув из себя планеты огнедышащие.
К пристани, по съезду у Похвалы, в кибитках сползали власти посадские и нижегородское купечество. Маленькие, черные возки и лошади трепыхались по суглинку, похожие на встревоженных муравьев, спешно сползающих со своей муравьиной кучи.
Тут же тащился и рыдван Филиппа Павлыча Рыхловского, также приглашенного вице-губернатором для встречи царя. Филипп Павлыч был в премногом расстройстве - лучшего коня, которого он купил к царскому приезду, будучи еще в Арзамасе, в ночь на сегодня кто-то увел из конюшни. Все зубы вышиб Филипп своему конюху, а легче от этого никому не стало. Конь - как в воду канул. Рыдван теперь тащила белая, грязная лошаденка, невзрачная, худая - "хуже всех". А пристало ли ему, заводчику, крупнейшему овчару и металлургу Филиппу Рыхловскому, тащиться встречать царя "на таком одре", как он в сердцах назвал своего коня.
"Эх-эх! - думал про себя желчно настроенный Филипп. - Как был ты Филей-простофилей, так и остался ты им и теперь. Кто что сумеет, все тащат у тебя, всем хочется поживиться твоим добром!"
И сделалось ему горько, обидно и совестно за себя, за свою супругу, Стефаниду Яковлевну, и за своего сынишку, младенца Петра...
"Ну подожди же! - потный и злой, мысленно грозил он кому-то. - Я вам докажу!"
На берегу и на пристани, куда приполз на своей кляче Филипп, собралась уже вся знать. Впереди всех расположилось в ярких парчовых ризах духовенство, возглавляемое епископов. Позади духовенства - надутые, расфуфыренные военачальники и полицейские офицеры. Позади их - городовое и вотчинное дворянство, а около пристани по берегу - бородатая и пузатая гостиная сотня. Сюда же, конечно, примкнул и Филипп Павлыч (брюшко стало отрастать и у него). Поздоровался чинно со знакомыми одногильдейными гостями и стал рядом с Пушниковым.
За купцами по всему берегу по пути царского следования в город вытянулись шпалерами солдаты посадского гарнизона.
В толпе дворян и военных на пристани выделялся какой-то нарядный, в малиновом камзоле, молодой человек. Он был не по-нижегородски юркий и разговорчивее всех. И держится как-то просто, свободно. Сразу видно, что не здешний. Пушников сообщил по секрету Филиппу Павлычу, что это именно тот и есть, посланный Петром в Нижний, интендант Потемкин, который секретно готовит здесь потребные для царева войска суда, а также и провиант, и для которого на днях Питирим собирал среди купцов деньги. "Вот они отчего простые-то!"
Пушников подмигнул Филиппу и вздохнул. Вздохнул и Филька. Поняли друг друга.
III
В двенадцатом часу пополудни прогремел третий гром, самый близкий, самый потрясающий. Поколебалась земля, а с нею и пристань. Зашумели деревья, взметнулась пыль на съезде. Кони шарахнулись прочь от берега, заржали. Люди столпились в кучи, озираясь пугливо: "Что такое творится? Не света ли преставление?"
Кремль ответил тотчас же всеми своими тринадцатью пушками и многими пищалями. Звонари бешено бухнули в колокола. Загудели гудом жалобным верхнепосадские приземистые церкви, напыжились, будто крепостные холопья-гудошники у барина на пиру.
Встречающие царя на пристани пришли в беспокойное движенце. Встрепенулось и сонное вотчинное дворянство, понаехавшее из воеводства; зашевелились парчовые конусы поповских риз. Рука епископа с крестом, поднятая вверх, замерла над головами.
И вдруг в мутной, желтоватой дали Оки Филипп увидел темные, величественные громады кораблей. Все стихло.
