Через плотину между Первым и Вторым ставками колонна потянулась на восходящий к горизонту луг, на котором уже стояла заранее сколоченная трибуна и собралась довольно многочисленная публика. Туда стекались люди со Смолянки, завода Боссе, Успеновского рудника… Наводя порядок, разъезжала конная милиция, духовой оркестр играл «Марсельезу».
Вскоре начался митинг.
Один за другим поднимались на трибуну ораторы, восхваляя «нечеловеческие усилия» Временного правительства, призывая «поделиться последней копейкой, чтобы «Заём свободы» помог нашим братьям в окопах с честью завершить войну».
— Когда море спокойно, — прижимая руку к груди, выкрикивала нараспев меньшевичка Горбаненко, — когда под солнцем искрится лазурь… то на корабле с рулевым… может быть советчик, — закатывала она глаза от напряжения. — Пусть подсказывает, как выбирать курс. Пусть рулевой посоветуется с ним! Но когда корабль военный… через бурю, под градом бомб и шрапнелей несётся в бой на врага… — истерически срывался её голос, увлекая слушателей, — то не смейте мешать рулевому!
Её следовало понимать так, что Советы не должны вмешиваться в дела Временного правительства. Эту же тему на разные лады развивали и другие ораторы. А большевикам слова не давали. Тогда Залмаев сам взобрался на трибуну и стал что-то доказывать организаторам митинга. Ему дали слово.
— Грандиозное, бездарно подготовленное наступление наших войск провалилось… Разве не Временное правительство организовало эту бойню?..
— Провокатор! Долой его!
— Шпион!
— Бей предателей!
В сторону большевиков направилась плотная группа, несколько милиционеров окружили Залмаева. Им пришли на помощь доброхоты из толпы. Друзья бросились выручать его. Завертелся людской водоворот: крики, ругань, затрещали рубахи… Залмаева отбили, но тут в их группу, нахлёстывая нагайкой коня, въехал комиссар милиции эсер Клюев. Он схватил над Серёжкиной головой транспарант и стал рвать его. Сыпался мел с раздираемого полотнища. Напарник Сергея взмахнул освободившимся от кумача древком и огрел им Клюева по спине. Верховые милиционеры, которые пробивались вслед за своим комиссаром, стали расчленять большевистскую группу, а из толпы уже кинулись, размахивая кулаками, добровольные помощники.
Отбившись от наседавших, Сергей вместе с назаровцами отступил к ставку. Он видел, как оттёртых от общей группы его товарищей подхватывали за руки и за ноги и под рёв толпы бросали в пруд. Когда и его прижали к берегу, то сам сиганул в воду. Проваливаясь ботинками в илистое дно, по колено в воде, он побежал в сторону, где виднелись кусты ивняка, и там выскочил на берег. Однако за ним увязался какой-то на лошади и, поравнявшись, спрыгнул чуть ли не на голову. Сергей увернулся, но не совсем удачно, и они оба покатились по земле.
Оказавшись наверху, парень решил дать дёру. Чуть приподнялся, отрываясь от сопящего милиционера, и обмер от удивления.
— Федя? Калабухов? Ах ты… зятёк… Да я же тебя, гад!
— Дурной! Бежим вместе, потом разберёмся, — как-то по-домашнему сказал Федя и сначала на четвереньках, а потом пригибаясь, рванул вместе с Сергеем через кусты. Раздобревший к своим тридцати годам Федя, немного отбежав, стал задыхаться.
— Постой…
И опустился на землю, вытирая рукавом пот со лба. Сергей присел на корточки напротив. Над их головами шелестели кусты и маячила голова шедшей вслед Фединой лошади.
— Значит, — с обидой сказал Сергей, — в буржуи лезешь.
— Ты тоже не в нищие хочешь, — огрызнулся Федя.
И вдруг его круглое лицо стало ещё шире. Высветив в улыбке мелкие зубы, добавил:
— Или большевики всех поголовно хотят сделать бедными?
— Чего зубы скалишь? Народная милиция называется!
— А мне без разницы. Они двух моих лошадей реквизировали. Вот я и подумал: если правительство Временное, то и его милиция — тоже. А лошадей в чужие руки жалко. Ну и… записался. На своей же езжу, а другая под одной сволочью… Ты, это… давай улепётывай, а я вернусь. Картуз где-то обронил.
К вечеру Сергей вернулся в Назаровку.
После июньской демонстрации страсти продолжали накаляться. Рассказывали, что в Юзовке, на Центрально-Заводской шахте за большевиками сами мужики гонялись с обушками, а в Питере вышел указ об аресте Троцкого и Ленина. Большевиков называли главными виновниками неудач на фронте.
Конечно, на рудниках и в заводских посёлках их не преследовали как в городской среде, но общее отношение оставалось враждебным. Точнее других его выразила Акулина Сыромятникова. Правда, этому предшествовала целая история.
Дело было так. Сергей дежурил в комитете — в том же воронежском балагане. Приказ Керенского разоружить рабочие дружины на рудниках выполнять не спешили. Раньше в комитете всегда толклись всякие люди, а теперь — только свои, да и те по делу.
В глубине казармы, подвинув стол к стене, на которой висела керосиновая лампа, Четверуня и члены кооператива разбирались в невесёлых делах с продовольственным снабжением посёлка. В это время в казарму, весь взъерошенный, вошел Василь Остапчук. Комитет провёл его депутатом в Юзовский Совет от Назаровского посёлка.
— Вы ещё живые? Всё ещё на свободе? — с невесёлым смешком спросил он.
Подошли, оставив дела, и Четверуня, и кооперативщики. Все ждали новостей. Остапчука сегодня вызывали на экстренное заседание горсовета. Кучер управляющего отвозил его в Юзовку. Василь не стал долго томить товарищей.
— Я как только приехал в Народный дом — сразу почувствовал что-то не то. Все на меня косятся, никто не здоровается… Ну, первый вопрос о событиях в Питере. Топчут нас, братцы, кому не лень. Я на крайнее в ряду кресло пересел, чтобы к двери поближе. В общем, принимают резолюцию: осудить питерских рабочих за «провокационную демонстрацию». По второму вопросу докладывали эсеровские делегаты, которые ездили на фронт. Оказывается, контрудар немцев был ужасным. Потери наших войск — шестьдесят тысяч человек. И во всём, по их словам, виноваты большевики. Они, мол, первыми бросали позиции, устраивали панику, штурмом брали эшелоны, чтобы удрать в тыл. «Мы, — докладывают, — сами видели, как большевики выбрасывали из вагонов раненых, безногих и безруких, чтобы занять их места» Тут я уже на подоконник пересел. Второй этаж, невысоко, думаю: если начнут бить — буду прыгать.
В казарме воцарилось мрачное молчание. В этой тишине послышалось многозначительное покашливание. Сергей обернулся — на пороге стоял незаметно вошедший Евсей Сыромятников. Поёживаясь под вопросительными взглядами товарищей, он начал как бы оправдываться:
— Моя Акуля говорит, что вы хорошие люди… И ты, Прохор, и Чапраки… Кто тогда за Лепёшкина заступился? Шурка, который пропал. Получается, что сами вы люди хорошие, но вот партия ваша…
— Ты что имеешь в виду?
— Это не я, это Акуля говорит, что вы в плохой партии записаны. Вот я и решил выписаться из большевиков. Конечно, — спохватился он, — ходить к вам я буду — подмогнуть, если надо…
— А ну, чеши! — сурово сказал Прохор.
— Мужики, я же по-хорошему.
— Чеши, говорят тебе, отсюда. Шут гороховый!
Евсей попятился и вышел. Сидели молча. Металось пламя в лампе, раскачивая чёрный язык копоти. Тяжко было взглянуть в глаза друг другу. Такая навалилась тяжесть, что вроде ты и жил-то напрасно, а после этой ночи и вовсе рассвета не будет.
— Устал я, — пожаловался Прохор, — устал! Даже вот порадоваться — и то сил нет!
И умолк. Молчали и другие. Сергей не выдержал:
— Чему бы ты радовался?
— А тому, что хуже уже не будет!
И снова молчание. Но уже не такое гнетущее. Горькая шутка хоть и не развеселила, но заронила в души по зёрнышку любопытства. Прохор это почувствовал, выждал минутку и устало, ни к кому не обращаясь, начал рассуждать вслух:
— Война царский трон расшатала, а уж временные стульчики… Ну, сегодня-завтра, пока народ не опомнился, свалят они все беды на большевиков, а что дальше? Беды-то ведь останутся. Вот тогда и мы скажем своё слово.
…Ближайшие события с циничной откровенностью стали это подтверждать.
12 июля смертная казнь, отменённая в первые дни революции, была восстановлена. Все разговоры о «свободах», о скором разделе земли, рабочем законодательстве уже вызывали не восторг, а глухое раздражение. В конце июля был арестован председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Троцкий.
В начале августа газеты пересказывали выступление миллионера Рябушинского на торгово-промышленном съезде в Москве. «Когда же восстанет не вчерашний раб, а свободный русский гражданин? — говорил Рябушинский. — Пусть он спешит скорее — ждёт его Россия… Пусть развернётся во всю ширь стойкая натура купеческая! Люди торговые! Надо спасать землю русскую!» И все понимали, что «люди торговые» мечтают о «твёрдой руке» диктатора, который возьмёт нагайку и поставит на место вчерашнего раба.
