— Четверуня велел бегом быть в комитете. Из Питера страшные новости: Там что-то с революцией неладно.
Оставив встревоженных женщин, братья тут же побежали на шахту. Однако до воронежских казарм так и не добрались. Уже возле базарчика увидели, что люди стекаются к конторе, и тоже направились туда. Во дворе уже волновалась толпа. Сбежались из всех мастерских, с погрузки, выборки и, конечно же, ночная смена. Были тут и военнопленные, которых давно не охраняли, и они свободно разгуливали по улицам. Правда, из посёлка выходить не рисковали.
Председатель Совета Деревяшкин открыл митинг и… первое слово дал большевику, чего не случалось тут с апреля месяца. Прохор подошёл к перилам и, потрясая над головой бумажками телефонограмм, сказал:
— Случилось то, от чего предостерегали граждан России товарищи Зиновьев и Троцкий. Всякие партии, которые называли себя революционными, народными… — сегодня мы не станем тыкать в них пальцем, — голосовали за смертную казнь, шли на всякие уступки генералу Корнилову… И вот он навёл «дисциплину и порядок», укрепил офицерство и двинул армию… — Прохор повысил голос, — не на немцев, а в обратную сторону — на рабочий Питер, чтобы задушить революцию. Он хочет сбросить уже теперь не нужного ему Керенского и залить Россию кровью. Конный корпус генерала Крымова уже подходит к Питеру. Временное правительство приняло решение вооружить народ. Создаются рабочие отряды и комитеты защиты революции — ревкомы. Правительство полагается на защиту народа.
Потом выступали другие. Наконец Прохор предложил, чтобы выступил «товарищ Чапрак Александр, которого вы все знаете как самого сознательного пролетария и который только сегодня прибыл из Питера».
После Шуркиного выступления решили пополнить участок милиции, создать на его основе боевую дружину. Лишь часам к пяти после полудня братья собрали несколько приятелей и привели их во двор Анисьи Карповны, чтобы отобедать в честь возвращения Шурки.
— Не один я нынче приехал. Свадьбу нам справить так и не удалось, но главное, что Анна… вот не хвалясь — настоящий боец революции, — говорил он, нервно улыбаясь в усы.
Знакомство состоялось. В комнату из кухни перенесли стол, придвинули к кровати, а по другую сторону уселись на сундук, на застеленную рядном доску, положенную меж двух табуреток. Анисья Карповна очень сожалела, что всё простыло, что довелось разогревать заново и картошку, и капустную солянку с салом… Вина не достали, запивали квасом. По тем временам обед получился на славу. А уж поговорить было о чём. Рассказывали про свои дела, подтрунивали над тем, как их купали в юзовском ставке, сожалели о том, что в своё время не придали значения профсоюзам.
Интерес к разговору подогревался ещё и тем, что каждый с любопытством посматривал на Шуркину жену, старался показать, что и мы, мол, тут в Донбассе, не лыком шиты. А посмотреть на неё, прямо скажем, было одно удовольствие. От её матовых щёк, пушистых волос, открытого чистого взгляда веяло покоем, пониманием. Ведь не кто-нибудь — настоящая петроградская барышня и — на тебе! — партийный товарищ.
В разговоре кто-то со злостью сказал про деревенских вообще: куркули, мол, тупорылые. На шахте бытовало некое пренебрежение к деревенской простоте и, что греха таить, темноте и жадности. Анна, которая до сих пор только прислушивалась, улыбалась, посматривая на своего Шурку, тут вмешалась в разговор и за пять минут мягко, но именно отчитала им целую лекцию про крестьянина как первого союзника в революции.
Очень интересный вечер мог получиться, но пришёл Деревяшкин. Его приглашали с самого начала, только он не смог, обещал зайти позже. Теперь вот явился, но не один. За его спиной, пугливо озираясь, маячил секретарь управляющего рудником. Это был переросток-гимназист, пристроенный по знакомству на шахту, где давалась броня от призыва в армию.
В тесноте комнатушки Деревяшкин изловчился и отступил в сторону, открыв растерянного молодого человека взорам собравшихся.
— Ты давай про всё прямо им расскажи, — распорядился председатель Совета.
— Я не при чём. Моё служебное время кончилось, уже хотел идти домой… Господин Клупа, вижу, тоже выходит из своего кабинета. Остановился посреди приёмной и даёт мне конверт — работу на завтра, на утро. Сам он иногда приходит попозже… Ну, я взял и хотел заглянуть: много ли работы? А он строго так: «Ступайте. Ведь вы собрались идти отдыхать. Этим займётесь завтра с утра». Я и ушёл. Но потом вернулся. Любопытство одолело, да и делать нечего. Управляющий раньше и не смотрел на меня. Сунет бумаги — и пошёл. А тут так посмотрел, когда конверт отдавал… Открыл я ключом стол, открываю конверт, а там несколько бумажек и записка, что я должен с утра расклеить эти бумажки на дверях конторы и ламповой.
Молодой человек ещё не завершил свой рассказ, а Прохор взял из его рук бумажки, взглянул на одну, другую и передал их дальше: Сергею, Остапчуку… Это были несколько объявлений одного и того же содержания. Русско-бельгийское общество оповещало наёмный персонал Назаровского рудника о том, что шахты по причине убыточности отныне закрываются.
Бумажки обошли всех. Прочитавшие их умолкали… Пора было зажигать лампу, сгущались сумерки — время размышлений и душевной уязвимости. Тяжко стало дышать. Все понимали, что на трёхтысячное население Назаровки надвигалась тень голодного опустошения. Шахта принесла жизнь на эти щетинистые, заросшие типчаком и полынью бугры, а теперь она должна была умереть. Для назаровцев полученное сообщение было равнозначно тому, что завтра и вообше никогда впредь не взойдёт солнце. Напряжённое молчание затянулось…
— Локаут, — машинально сказала Анна. И, оказавшись под перекрёстным огнём вопросительных взглядов, как бы оправдываясь, пояснила: — это первый признак того, что Корниловский мятеж провалился. Расстрелять революцию не удалось, теперь её пытаются удушить голодом. Вот если бы сегодня Корнилов пришёл в Питер, арестовал Керенского и расстрелял членов Петросовета, хозяева только оживились бы и говорили, что рудник даёт прибыль. Я в этом уверена.
— Значит, — Прохор потряс прочитанной бумажкой, — ложь всё это? Ну, про убыточность. Где Клупа? — спросил у растерянного секретаря.
— Так я же сказал, отдал и сразу ушёл.
— Уехал он, — уточнил Деревяшкин. — Ещё с неделю назад отправил семью в Таганрог… или Бердянск, вот не помню точно. К морю, одним словом.
Прохор поднялся и решительно стал выбираться из-за стола. Обращаясь к Деревяшкину, сказал:
— Собирай своих депутатов, которые на месте. Активистов других партий тоже… До утра надо найти решение, с каким выйдем к людям.
…Этот день летел вскачь, и всё равно конца ему не было. Он оказался таким долгим, какими бывают только дни в детстве, когда выход на улицу — событие: игра в «чижик», поход с ребятами на речку, налёт на чужие горохи, присутствие в кузне. Картины, незабываемые на всю жизнь: отец берёт из горна алый брус, а из него во все стороны вылетают алые искры. Всё это поражает тебя и наполняет, а день ещё не кончился, ещё приедет заказчик, отец будет ковать лошадь, которая послушно положит копыто ему на колено, на фартук, будто доверяет, будто знала кузнеца, когда ещё была жеребёнком. Вот таким же летящим и вместе с тем бесконечным казался Сергею и нынешний день.
В бывших казармах воронежцев собрались те, кому Назаровка верила, на кого надеялась. Все очень тревожились. Говорили коротко, по делу. С первых же минут определили главное: шахты не оставим, не закроем, затопить не позволим. Из этого вытекало, что кто-то должен руководить работами, не созывать же каждый раз митинги! У назаровцев был один опыт управления — кооператив. Хорошо это или плохо, но на таких же началах решили хозяйничать на руднике: выбрать правление и нанять управляющего.
Шурка не мог целиком настроиться на заботы своих друзей-шахтёров, отошёл он от этих дел и теперь следил за происходящим как бы со стороны. Не без удивления убеждался, насколько изменились люди, стали самостоятельнее. Во всяком случае, в их руках была реальная власть в посёлке, вот если бы так же уверенно они смогли удержать в руках производство, контору, дотянуться до банковского счёта в Юзовке.
— …Саврасов, к тому же, обучался, — донеслось до Шурки.
Он сосредоточил своё внимание на происходящем. Деревяшкин предлагал пригласить управляющим Романа Саврасова, который лучше всех может повернуть дела, потому что шахту с закрытыми глазами видит, потому что свой, но и потребовать от людей может строго — как положено. Все оживились, обрадовались, вроде в этом было решение всех проблем. Тогда поднялся Басалыго и, положив опущенные руки на плечи сидящему перед ним Остапчуку, сухо, подчёркнуто сухо (рано, мол, радуетесь), заявил:
— Вы правы насчёт горнодобычной хватки Саврасова. Но справедливости ради скажу, что в финансовых манипуляциях он, как и я, ничего не смыслит. А для нас сейчас главным будет — продавать уголь и получать за него. Добывать мы умеем.
