Когда на Государственное совещание в Москву приехал генерал Корнилов, юнкера несли его на руках от вагона до площади. Миллионерша Морозова в экстазе упала перед ним на колени. А генерал Каледин на этом же совещании потребовал запрета любых митингов, ликвидации Советов и всяческих комитетов как в армии, так и в тылу.
Если позволить себе лексикон тех дней — два девятых вала неслись навстречу друг другу. Нарастающий вал контрреволюции, когда виднейшие люди России говорили: довольно, хватит, мы слишком далеко зашли — этот вал катился сверху. А навстречу ему, из глубинки, из мокрых забоев, из окопов и разорённой деревни поднималась волна разочарования и злости. Травля большевиков дошла до того, что любая провинциальная газета считала своим долгом едва ли не в каждой статье бросить камень в их сторону. Если учесть, что во всякого рода революционных «органах» большевики составляли жалкое меньшинство, то подобное внимание к ним было явным перебором, который в конце концов сыграл им наруку.
…В конце августа возвратился в Назаровку Шурка. Да не один — с молодой женой. Сергей был на работе. Многое изменилось за этот год в слесарной мастерской. Весной, в марте, умер старик Лепёшкин. Только на похоронах выяснилось, что было старику пятьдесят два года. Из старых остались лишь Прохор да мастер Брюханец. Сдал он основательно. Вопрошающими собачьими глазами смотрел мастер на Четверуню и на механика, даже Серёжку всё чаще величал Сергеем Ивановичем. Не знал, кому служить, кто старше по весу, по значению в этом свихнувшемся мире. Были два слесаря из пленных — венгр Аттила и астриец Иованац. Хороший слесарь, его прозвали Иван-цаца. Только быстро ничего не умел. Брюханец накричит на него, не на выставку, мол, делаешь, незачем каждую железку вылизывать. А тот расстроится и вообще уже не может работать.
Но довоенные верстаки не пустовали. Приходили новые люди — слесарям работы хватало. За три года войны на рудник не поступило ни одной новой машины. Подъёмники, вентиляторы, насосы работали, можно сказать, на руках слесарей: их чинили, подновляли… Возможно, поэтому Сергей знал теперь шахтные машины не хуже механика. Он брался за такую работу, которую сам Штрахов не всегда согласился бы делать. «Это ты от несерьёзности, — пояснял Четверуня, — потому как пацан ещё, не пришла к тебе настоящая ответственность». Сам Сергей рассуждал иначе: «Все эти железки люди делали? Люди. А мы что — не такие?»
…Он стоял у верстака, по которому был раскидан редуктор, и с грустью рассматривал изъеденные зубья шестерёнок, прикидывая, что заменить, да откуда для этого снять. Было около десяти утра. Появился Брюханец и с порога, не скрывая своего волнения, сообщил: — Чапрак! Ты… это… твой брат объявился. Александр. В комитет пошёл.
Сергей кинул шестерню на обитый железом верстак, выхватил из ящика ветошь и стал яростно обтирать руки. В последнем письме, отправленном ещё в мае, Шурка писал, что получил «инвалидность по контузии» и на какое-то время задержится в Питере. С тех пор три месяца — ни слуху ни духу. Сообщение мастера застало парня врасплох. Растерялся. Остервенело стирал въедливую старую смазку с ладоней.
— Так иди, что же ты?
Пошёл к двери, но потом вернулся, чтобы снять с гвоздя картуз. В это время, распахнув по-хозяйски широко двери, вошёл Шурка — здоровый, матёрый мужик с мягкими, пушистыми усами и «Георгием» на груди.
— Братка!
Серёжка шагнул и уткнулся носом в его плечо, вдыхая родной запах, знакомый ещё с тех деревенских времён. Шурка тоже расчувствовался, тиская его.
— Смотри — мужиком стал! Который же тут верстак твой? О! За ним Андрей Пикалов работал.
— Брат ваш, — косясь на Шуркиного «Георгия» и нажимая на это «ваш», заметил Брюханец, — не хуже Пикалова умение постиг.
— Да? Ну, пошли, братка.
— Можешь идти, — торопливо разрешил мастер, — только недолго.
Шурка посмотрел сверху вниз на старика, потом панибратски обнял одной рукой за плечи и то ли снисходительно, то ли подчёркивая своё расположение, сказал:
— По такому случаю, Остап Саввич, мне думается, можно свою упряжку подарить Клупе.
— Работа у него срочная… — робко взмолился Брюханец.
— Это можно делать я, — подал свой голос Иван-цаца.
— Ну и добро, — обронил Шурка и первым вышел из мастерской.
Братова жена Сергею понравилась. Не то, чтобы поразила её красота или какое там обхождение. Бросилось в глаза другое. По всему виду она была городская, не девка, не девица — барышня. С другой стороны, в отличие от городских финтифлюшек, в ней угадывалась душевная обстоятельность, надёжность.
К их приходу (Шурка, не раздумывая, заявился с женой к Анисье Карповне Саврасовой) Анна успела переодеться по-домашнему: в парусиновых хозяйкиных шлёпанцах на босу ногу, в белой, облегающей грудь кофточке, в которой ничего лишнего — ни воротника, ни рукавчиков. Розоватые плечи, желобок на груди, аккуратно заплетённая в пушистый жгут коса — всё было облито солнцем, даже, казалось, просвечивается немного. Анна вынесла во двор табуретку, поставила на неё цинковый таз и стирала. Понятное дело — с дороги. Анисья Карповна, светясь довольством, суетилась рядом — топила дворовую плиту под навесом, что-то подносила, советовала.
Когда брат представил Сергея, Анна смахнула с голых локтей пену, обтёрла о фартук ладони и, протягивая руку для знакомства, тепло заглянула ему в глаза. В этом взгляде был какой-то отсвет, крохотная частичка её отношения к Шурке. Вроде бы главное, что хотела сказать при знакомстве: вот, мол, что значит для меня твой брат! Если ты его тоже любишь — должен понять.
Поговорив с хозяйкой насчёт обеда (а они хотели пригласить и Прохора, и соседа Гаврюху, и ещё кого-то — случай всё же!), братья ушли в комнату.
— И что они там делают? — улыбаясь, спрашивала Анна у хозяйки, которая металась по двору и несколько раз заходила в дом.
— Заговорили друг друга, — удивлённо разводила руками Анисья Карповна. — Уселись рядом и один: ду-ду-ду… Другой: ду-ду-ду…
Они действительно сразу оба хотели рассказать про всё и услышать — тоже. Шурка в двух словах, как про что-то давно прошедшее, вспомнил о февральских событиях и про своё появление на заводе, но с особенным жаром — про шестой съезд большевиков.
— Главное, понимаешь, — таращил он глаза, — всё определилось, как линия жизни на ладошке: даёшь революцию! Вот главное. Февральская… она, понимаешь… Федот да не тот. Эти временные — они сами определились, что временные. А кто придёт уже как постоянный — тут драка только начинается.
Привёз Шурка с собой мешок картошки — где-то под Курском за шинель выменял. Несколько килограммов сала по дороге заработал — его наняли охранять вагон, в котором везли продукты в Харьков, и ещё приволок он целую кипу газет: эсеровский «Труд», «Ведомости» из Харькова, даже «Киевлянин».
Сергей поинтересовался, чем думает заняться Шурка, не собирается ли вернуться на шахту?
— Ещё не решил… Но думаю, что долго искать работу не придётся, — самодовольно ответил он. Разгладив косточкой указательного пальца усы, ткнул в газету. — Вона… уже приглашают.
Сергей посмотрел, куда он ткнул, и прочитал объявление: «…требуется уездный начальник милиции. Оклад 3 тысячи рублей в год. Бывшие чины полиции не принимаются».
В комнату заглянула Анна и осторожно позвала:
— Алексаня!
— Я сейчас… — тронул Шурка его за руку и вышел.
Сергей с любопытством стал рассматривать газеты, которые в отличие от центральных не часто попадали в Юзовку. «К ограблению банка в Харькове», «Конная милиция задержала налётчиков»… Публиковались новые нормы выдачи хлеба по карточкам: полтора фунта печёного или фунт муки. Занятым на тяжёлых работах норма увеличивалась. С фронтов сообщалось про действия разведки, бои местного значения, военные аэропланы сбрасывали бомбы на вражеские позиции. Вместе с тем, особенно в «Киевлянине», целые страницы занимала реклама. Шли поэзо-лекции Игоря Северянина, выступал скрипач Яша Хейфец, аптекарь предлагал: «Коорин! Против запоров. Работает, пока вы спите». Кто-то продавал усадьбу, кто-то фамильное серебро. Бросался в глаза крупный заголовок: «Плачу дорого! Скупаю антикварные вещи из золота, с камнями, живопись, изящныя поделки. Тайну покупки гарантирую…»
Между тем, к женскому воркованию, что доносилось со двора в открытую дверь, и Шуркиному добродушному баску примешался чей-то встревоженный голос. Сергей вышел на порог. У калитки стоял Пашка-лампонос. Увидав Сергея, сообщил:
— Четверуня велел бегом быть в комитете. Из Питера страшные новости: Там что-то с революцией неладно.
Оставив встревоженных женщин, братья тут же побежали на шахту. Однако до воронежских казарм так и не добрались. Уже возле базарчика увидели, что люди стекаются к конторе, и тоже направились туда. Во дворе уже волновалась толпа. Сбежались из всех мастерских, с погрузки, выборки и, конечно же, ночная смена. Были тут и военнопленные, которых давно не охраняли, и они свободно разгуливали по улицам. Правда, из посёлка выходить не рисковали.
