— Пап, тебе нравится цвет, в который дом покрасили?
— Почему бы тебе, дочь моя, не порасспросить меня о чем-нибудь не столь приземленном? В конце концов, твой непутевый отец кое-где побывал, кое-что повидал, кое о чем успел за свою жизнь прочитать. И все это лежит в нем невостребованным грузом.
Как— то сразу и не придумать ничего умного, а ляпнешь, что в голову придет, папа решит, что дефективная.
— Что ж ты приумолкла, пичуга?
— Да как-то темновато в подвале, песок…
— Ну, спасибо, дочь, хоть песочком, а не солью мои раны присыпаешь. Не то, что твоя мать, которая не преминет упрекнуть меня в нецелеустремленности. Впрочем, отчасти она права: если бы я дул всю жизнь в одну дуду, я бы достиг большего. В том-то и дело, что я не умею расставаться с теми ношами, которые на себя взвалил. Но, чу… голос гусиного перышка зовет меня все настоятельнее. Придется в этом году окончательно сбрасывать с себя цирк и приковываться к писательской тачке.
— Как это «сбрасывать» цирк?
— Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
— А как же студия?
— Эта есть не просит. Пусть живет. В конце концов, надо же и «увлекающемуся» отцу иметь на старости лет какую-нибудь отдушину.
«На старости лет» — это шутка. С легким оттенком кокетства. Ему еще и пятидесяти лет нет. Просто у них с Раскиным такая профессия.
— Пап, по-моему, ступеньки получаются очень широкими. По таким только слонов на водопой водить.
— Подвал — важнейшее место в доме, туда должен вести королевский ход.
— Интересно, туалета нет, на чердак не ведет никакого хода, а в подвал — «королевский».
— Кто-то берет на себя смелость критиковать работу отца?
— Кто-то просто спрашивает.
— Придется ответить. В твоем возрасте, голуба, вовсе не рано задумываться о собственном пути. Хорошо, если мать тебе передала свою научную дотошность и эмпирический склад ума. Но сдается мне, что перышко и на тебя предъявит свои права. Сомневаюсь, что это будет чистое писательство, оно требует больше, чем средних способностей, но вот театроведение, киноведение, перевод с иностранных языков…
Одно только могу тебе сказать, тебе повезло родиться в интеллигентной семье. Ты сразу прыгнешь с подкидной доски. А я начинал с нуля и потому набил себе много шишек
Странно, папа считает, что я когда-нибудь буду, как и он, писать? Он как будто пытается к стволу своей жизни прирастить черенок моей. Но ведь для того, чтобы привить мой черенок на его дерево, придется срезать весь мой ствол от корня.
— Пап, не может один человек воспользоваться опытом другого. Это все равно, что донашивать чужое пальто: и велико везде и мода уже другая.
— Эх, не в тот банк вложил я свой капитал: чужие парни и девчонки ждут, открыв рот, когда папа Карло вырежет их из полена и вдохнет душу. А родная дочь…
Ну вот, так и думала, что ляпну что-нибудь дурацкое. Да еще обидела папу своей бестактностью.
— Пап, можно я буду подбирать доски наверху, а то здесь любой теплокровный продрогнет до мозга костей.
— Вот так при ком-нибудь постороннем поставишь ударение «до мозга», и опозоришь отцовские седины.
— Все так говорят.
— Тебе бы уже пора было знать, что существует два языка: язык улицы и литературный язык. Второй дается либо семьей, либо его приходится всю жизнь учить, как иностранный. Боюсь, что я ошибся в твоем призвании, нет у тебя ни языкового чутья, ни элементарной грамотности.
Конечно, нет. И странно было даже думать, что из меня может получиться киновед. Скорее всего, я даже в институт не поступлю. Вон Шурка, второй год проваливается, а ведь он умнее меня. И к тому же мальчишка. Чтобы девчонке в университет поступить, ей надо быть отличницей, а у меня половина четверок.
— Где это ты, непутевая дочь, пропадала? Я уже успел по тебе соскучиться.
— Ставила суп вариться.
— Замечательно. Ну-ка, придержи эту доску. Та-ак! Еще два-три гвоздика — и на века! Вот мы с тобой какие молодцы, не лестница, а красавица.
— Жаль только, ее тут никто не увидит. Я предлагаю постелить на нее красную дорожку, прокопать подземный ход и водить гостей через подвал. Крыльца-то у нас пока ни «королевского», ни какого другого нет.
— Критика снизу принимается, в следующий раз обещаю заняться крыльцом.
— В следующий раз уже не дождь, а снег пойдет.
— Не ворчи, мурашок, а то из тебя така-ая теща получится, не приведи господь. Лучше скажи-ка, как там поживает твой обед?
— Еще только бульон варится.
— Вот видишь, какая ты у меня непутевая хозяйка. Ладно, гаси керосинку, идем в поселковую столовую.
— А бульон?
— Завтра доваришь. Представляю, как твой муж будет счастлив, когда ты его приучишь через день обедать.
Эй, домина, пока! Мы в поселок. Может, через час вернемся, а может, будущим летом. Но ты не скучай, не разваливайся. Потерпи до следующей комиссии. И не обижайся на нас, ты же у нас не самый главный: есть еще работа, школа, наша ленинградская комната. И еще кое-кто…Что любопытствуешь? А вот и не скажу тебе свой секрет.
Ладно, не сердись: тебя на будущий год примут, и тогда мы кончим тебя строить. И начнем жить все вместе, всей семьей, и всем будет хорошо.
Какой мне странный сон приснился…
Длинный темный коридор… Как в старой Лиговской квартире. И я бреду по нему, и ищу мамину комнату. Хотя почему, собственно, мамину, а не нашу общую? Что это, дача что ли? Нет, город. Коридор широкий и по обеим сторонам массивные дубовые двери. Мне неудобно их открывать, да я и так знаю, что за ними нет маминой комнаты. Коридор поворачивает, разветвляется, опускается на несколько ступеней вниз. И вдруг под лестницей старуха. Толстая, завернутая в лохмотья. Я ей: «Скажите, пожалуйста…» А она не отвечает и тычет пальцем в дверь напротив. С трудом открываю дверь, а там комната незнакомая, но точно знаю, что мамина. Все вокруг так красиво, как в музее. На стенах картины, мебель старинная, стол накрыт для гостей. Боюсь, что меня здесь застанут и подумают что-нибудь. На цыпочках выхожу и прикрываю дверь. Бегу по коридору, и за мной будто старухины шаги топ-топ, клюкой шлеп-шлеп. Поворачиваю куда-то, еще раз поворачиваю… Что такое? Опять несколько шагов вниз и та же старуха под лестницей. Что-то прячет от меня под лохмотьями и тычет пальцем в дверь. Открываю дверь — другая комната, такая же большая, как мамина. Знаю, что это — моя. Пустая, холодная, со стен свисают грязные обои. Всей мебели только сундук с Лиговки да продавленный диван. Сажусь на диван и думаю про папу: где же его комната? За дверью шебаршится старуха, что-то грызет. Может, кости? Мне не нужна своя комната, я хочу в мамину с папой, но боюсь выйти из-за старухи…
— Ты чего тут стоишь как неприкаянная? По Пшеничному скучаешь? Мы с Ларкой уже успели в столовую смотаться. Хочешь пончик?
— Причем тут Пшеничный… Слушай, Ларусь, мне такой странный сон приснился.
— Про него?
— Про кого?… Нет, про комнаты. Представляешь, иду я по длинному коридору…
— Ты же с ним на прошлой перемене разговаривала. Только не отпирайся, я собственными плазами видела.
— Он только спросил, иду ли я на английский. Ну вот, а по бокам этого темного коридора двери…
— Ты правильно к мальчишкам относишься, не то, что Ларка. Не успели в классе мальчишки из бывшего 7 «в» появиться, как она им уже глазки строит. Точно-точно. Кстати, тебе этот новенький Папков нравится?
— Нет, он рукавом нос вытирает.
— Глупости. Нет, он ничего: высокий, волос вьется…
— И косолапит, как медведь.
— Твой-то, Пшеничный, лучше?!
— Он не мой.
— Ага! Покраснела!
— Ничего не «ага», просто особенность кровеносных сосудов. Ты сон слушать будешь?
— Валяй, рассказывай. Между прочим, летом за мной в деревне два взрослых курсанта ухаживали.
— А твоя мать? Она же так следит за тобой?
— Я в деревне с бабушкой жила. Она в воинской части поварихой работает. Мы с девчонками каждое воскресенье на танцы бегала. Так заметано?
— Что?
— Ну, с Пшеничным. Если гулять пригласит, скажи, что только втроем пойдем. Встречаемся у Выборгского.
— Ларусь, во-первых, он мне не звонил, во-вторых, я уже Ларке обещала…
— Ну, если тебе какой-то мальчишка и развратная Ларка дороже, то, как знаешь…
Дурацкая ситуация. Почему все на меня обижаются?
Может, мой сон имеет какое-то отношение к школе? Длинный коридор, двери, за ними какие-то люди… Тогда кто же старуха? Нет, это не школа, сон как-то связан с нашим домом…
— Ты что сегодня после школы делаешь?
— Ой, Пшеничный, напугал. Ты всегда подкрадываешься сзади.
— Ну, как идешь? Ведь сегодня праздник. «Бабье лето». Надо отметить.
— Правда. Теперь, может, всю долгую осень не будет такого солнца и таких кленовых листьев на асфальте! Только я обещала встретиться с Ларуськой у Выборгского в три. Ты не возражаешь?
