— Ага, эти более дружные. И когда только Алка с Лашей успели к ним втереться?
— Алка их по Богданову с прошлого года знает.
— Ага, парни у них лучше наших. И еще наши индивидуалисты, а эти общественники: когда совет отряда выбирали — наши сидят, только бы их не выбрали, а эти везде своих протолкнули. А в Павловск? Мы когда-нибудь до них всем классом за город выбирались? То-то. Они и выглядят старше наших.
— Это потому что они в прошлом году были из сборных школ, и им пришлось завоевывать место под солнцем. А мы в этой школе уже старые. Копошимся каждый в своем мирке.
— Тебе уже исполнилось четырнадцать?
— Угу.
— Так чего ж ты галстук как маленькая носишь? Посмотри на них, все уже давно поснимали. Между прочим, нас в этом году в комсомол принимать будут.
— Здорово! Ларусь, а как ты думаешь, может, в комсомоле начнется настоящая жизнь, о которой мы в читали? Ну, когда людей объединяет общее трудное дело. Например, они всем классом едут на стройку, роют котлованы, живут в палатках…
— Чего нам на стройку переться, когда нас и так летом в колхоз на полтора месяца запихают. Там с непривычки знаешь, как напашемся. И потом, мы же вкалываем два дня в неделю на «Красной заре». Чего тебе еще?
— Ну, это совсем другое. Это не то, что в «Юности». Вот, например, сидим мы сейчас на географии…
— Жуть.
— Зубрим полезные ископаемые и перерабатывающие заводы…
— Мрак!
— И даже отдаленно не представляем себе ни рудника, ни завода. А поездили бы, собственными глазами посмотрели…
— Тебе географичка нравится?
— Не знаю, она еще новенькая…
— Вот-вот, только появилась — и уже завуч четвертых-пятых классов.
— Я так и говорила — новеньким нужно завоевывать мир.
— Чего ж, вид у нее подходящий. Жена офицера, я ее с мужем у гастронома видела. Около Пшеничного живет.
— Забавная у нее манера все делать многозначительно. Она даже указку берет не как простую деревяшку, а как маршальский жезл. Она, наверно, и дома пол моет с чувством собственного достоинства.
— Тебе от Ларки записка. Чего она пишет?
«Постарайся после уроков отвертеться от Ларуськи. Мне нужно с тобой поговорить».
— Ничего особенного. Просит алгебру списать.
— Развратная она: то с Пшеничным крутит, то с Папковым, то с нахимовцами по набережной шляется. И даже уроков не учит. Слушай, давай не дадим ей тетрадку.
— Неудобно.
— Ладно, пусть подавится. До конца урока все равно уже пять минут осталось, не успеет списать.
— «Вы мне писали? Не отпирайтесь, я прочел…»
— Как ты от Ларуськи отвертелась?
— Она сама домой торопится. У нее сегодня мать выходная.
— А тетрадку по алгебре зачем мне прислала?
— Соврала Ларуське, что ты просишь списать.
— Ну, до чего Ларуська прилипчивая! Примажется к человеку, а всех других так и норовит отпихнуть. Давно мы с тобой вместе не ходили…
— Мне казалось, что ты в последнее время с Ритой и Ниной сдружилась.
— Ритка стильная девчонка и неглупая. С ней можно было бы дружить. Но, понимаешь, она еврейка, а евреи — все очень скрытные. Вот понаблюдай за ней на уроке: она знает, но ни за что руку не поднимет. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.
— Ты считаешь, что у евреев есть какие-то особые черты характера?
— Конечно. Русские — простые: что думают, то и говорят. А евреи — себе на уме.
— А что Нина?
— Не знаю. По-моему, она полностью под Риткиным влиянием.
— Рыбка-прилипала?
— Ага. Знаешь, чего я тебе написала? У меня второго октября день рождения. Я уже пригласила Ритку с Нинкой, Пшеничного, Папкова, Летунова, тебя…
— Меня еще нет.
— Тебя уже да. А Ларуську давай не будем приглашать: она своими нотациями весь праздник испортит.
— Нет, так нельзя. Она страшно обидится. Вы же чуть ли не с первого класса дружите.
— Ну ладно, может, ее еще мамочка не пустит.
— Куда мы идем?
— Давай рванем по набережной, через мост, на Марсово поле. Там, говорят, вечный огонь сделали.
— С портфелями?
— Портфели по дороге ко мне закинем. Скажем бабуне, что у нас собрание и айда на Марсово поле. Или ты Петропавловку предпочитаешь?
— Что ты! Лучше на Марсово поле.
— Да? А мне Пшеничный сказал, что ты обожаешь Петропавловку. Особенно ходить по ледяной воде, задрав юбку.
— Как ему не стыдно!
— Стыдно у кого видно. А видно было не у него, а у тебя… Между прочим, знаешь, где мы с ним были в воскресенье? Ни за что не угадаешь. В ЦПКиО. На лодках катались. Видала сейчас у мальчишек мода в черных рубашках ходить? Он был в такой рубашке. Ворот расстегнут, рукава засучены, ему идет. Загорелый и гребет бесподобно.
— В черной рубашке, по-моему, фашисты ходили.
— Какие фашисты?! Они в коричневых были. И вообще, ты бы еще чего подопотопнее вспомнила.
— Все равно: ему голубая больше идет. У него глаза голубые, а вокруг радужки желтовато-зеленая змейка.
— Успела рассмотреть? А еще что ты успела? Думаешь, ты ему нравишься?
— Нет. Не думаю.
— Правильно не думаешь. Ты его смертельно раздражаешь. Даже когда ты отвечаешь на уроке, он плечами передергивает.
— Зачем же он мне звонит?
— Он тебе завидует.
— Чему?!
— Твоей манере разговаривать с учителями. Вернее, тому, как они с тобой разговаривают.
— Как?
— Ну, как будто ты одна в классе сидишь.
— Просто я у них подопытный кролик. Они на мне проверяют новый материал.
— Если бы ты у них была просто в любимчиках, ну это понятно… А то у вас урок превращается в какой-то неурок.
— А во что?
— В разговоры не по делу… Вот Пшеничного и разбирает зло. Он тебя ненавидит и отстать не может.
— То же мне, нашла Рогожина и Настасью Филипповну.
— Только ты не подумай, пожалуйста, что я к тебе отношусь так же, как Пшеничный.
— Ну что ты!
— Вот посмотришь на тебя — ничего особенного: так… пошутишь или еще что… Но рядом с тобой чувствуешь себя умнее. И потом, ты интересно отзываешься о людях.
— Как?
— Ну, вот тебе нравится, например, новая русичка?
— Мне ее жалко. Она как черно-белая репродукция в учебнике.
— А мне нравится: молодая, современная. И урок пытается вести как Людмила Николаевна. Помнишь, она даже ходила к Людмиле Николаевне, училась у нее.
— После ухода Людмилы Николаевны школу можно заколотить, а на дверях написать: «Все ушли на фронт».
— С чего это? Остались другие учителя: Ник Мих, историчка…
— Да-а… Но меня так и тянет сесть у кабинета литературы и завыть по-собачьи.
— Да ладно тебе: Людмила Николаевна ушла от нас всего на год. Напишет диссертацию и вернется.
— Если бы… Слушай, давай запретим светить солнцу осенью. Это же сплошной обман. Должен капать мелкий, солоноватый на вкус дождик. Пусть покрасит дворцы расплывающейся серой краской. Пусть разгонит прохожих по парадным и телефонным будкам. Разрешим только вечному огню упрямо вылизывать плиты. Потому что его желтый цвет обещает новое весеннее солнце.
— Чушь. Ненавижу дождь! Давай поедем домой на трамвае.
— Как хочешь. Вон идет двадцать второй.
— Успели!
— Угу. Что ты меня так разглядываешь?
— Да вот смотрю: как в голове с детскими дурацкими косицами могут появляться всякие странные мысли?
— Ты полагаешь, ум женщины прямо пропорционален волосам и обратно пропорционален русской народной пословице?
— Посмотри на себя в отражение — ну кто сейчас носит так волосы?
Конечно, никто. Кроме тех, кто смертельно раздражает других. Смер-тель-но… Смерть наступила в результате острого раздражения. Полюбуйтесь на нее. Это она виновата в его смерти. Расступитесь, пусть подойдет к гробу. Пусть взглянет в глаза его матери и подполковнику отцу. Он был красивым мальчиком. Ему так шла черная рубашка. Он прекрасно греб на лодке. Но ее нелепой головы он не вынес.
— Все. Я решилась.
— На что?
— Сейчас же иду в парикмахерскую. И в знак глубокого траура велю на голо остричь волосы. Завтра в школе меня не будет. Без Людмилы Николаевны там все равно делать нечего.
— Слушай, ненормальная, а портфель?
— Зачем мне этот пережиток прошлой жизни? Можешь оставить себе на память. Прощай.
— Иди к черту!
Ого, сколько тут народу! Неужели у всех траур? Или все пришли за чудом? Ждут превращения головы во взбитый лаковый торт.
— Скажите, пожалуйста, кто последний?
— Тебе на маникюр?
— Нет, на стрижку.
— Тогда вот за ней.
За ней так за ней. Хотя, по правде говоря, не понятно, что с такой лысоватой головы можно еще состричь? Кстати, хватит ли у меня денег? С магазинными должно хватить.
— Ты что, девочка, пришла волосики обстричь? А тебя мама не заругаеть?
— Нет, она меня сама послала.
— Сейчас все стригуть, а потом жалеють.
Снявши голову, по волосам… Впрочем, снявши голову, можно примерить другую: вот эту, например, под барана, или ту — а ля отходы столярной мастерской.
