События в мире, советские действия в Восточной Европе и общий интеллектуальный климат вокруг него разъедали веру Эйзенхауэра в активное сотрудничество с Советами. В Польше и других местах Советский Союз действовал с беспримерной жестокостью, игнорируя обещания, данные им в Ялтинских соглашениях, не препятствовать свободным выборам в Восточной Европе. Восточная и западная части Германии с каждой неделей все дальше и дальше уходили друг от друга в политике. В Совете Безопасности ООН США и СССР засыпали друг друга обвинениями. И в Греции, где шла гражданская война, чтобы поставить под свой контроль новые территории, СССР стал применять новую тактику — по словам Эйзенхауэра, "политическое давление и подрывные акции" *55. В феврале 1947 года поступило тревожное сообщение о том, что британцы, которые поддерживали греческих монархистов, объявили о своем возможном выходе из Греции. Трумэн и Государственный департамент отреагировали мгновенно, 12 марта Трумэн обнародовал доктрину сдерживания.
Эйзенхауэр побеседовал с Маршаллом, который к тому времени стал государственным секретарем и только что возвратился со встречи министров иностранных дел в Москве. Маршалл, который не менее Эйзенхауэра верил в сотрудничество между победителями как в основу лучшего мира и кого никак нельзя было назвать антисоветчиком, признался, что с русскими стало почти невозможно иметь дело. Громадную проблему, по мнению Маршалла, составляла Германия. Европейское возрождение, необходимое как с чисто гуманитарной точки зрения, так и для предотвращения расползания коммунизма, зависело от возрождения германской промышленности, но русские настолько боялись немцев, что не могли допустить восстановления Германии. Эйзенхауэр согласился с этим анализом и с более общим мнением Маршалла о том, что возрождение Европы крайне важно для благосостояния самой Америки.
"Я лично верю, — писал в своем дневнике Эйзенхауэр за месяц до объявления плана Маршалла, — что лучшее, что мы можем сейчас сделать, это ассигновать пять миллиардов долларов государственному секретарю и позволить ему тратить их для поддержки демократических движений там, где это диктуют наши жизненные интересы. Деньги следует использовать для поддержания саморазвивающихся экономик, а не просто для предотвращения голода" *56.
В середине 1947 года Эйзенхауэр медленно, неохотно, но верно двигался к позиции, характерной для приверженцев холодной войны. Он пришел к выводу, что русские агрессивны, хотя и не так, как Гитлер. В отличие от многих приверженцев холодной войны он не верил, что Советский Союз готовится к войне. Он продолжал настаивать, что мир важен и возможен, даже если в ближайшем будущем активное сотрудничество с русскими и маловероятно. В критериях тех дней он был "мягок" с русскими, гораздо мягче Трумэна, и менее склонен искать военных решений для проблем сосуществования.
1947 год принес приятное событие в личной жизни, в семье Эйзенхауэров появилась невестка. Джон, служивший в оккупационных частях в Вене, влюбился в Барбару Томпсон. Барбара тоже была из семьи военного, она была дочерью полковника и миссис Перси Томпсон. Приготовления к свадьбе заняли шесть месяцев. Айку нравилось делать вид, что он само спокойствие, особенно на фоне треволнений Мейми, но на самом деле он глубоко переживал, посылал Джону (в Вену на службу) длинные письма о приготовлениях, рассуждал о карьере Джона до и после свадьбы, о самой церемонии, выбирал маленький автомобиль, который собирался подарить молодоженам на свадьбу. В конце концов, Джон был его единственным сыном, и другой возможности побыть отцом жениха у него могло и не представиться.
Сама свадьба состоялась 10 июня 1947 года в церкви в Форт-Монроу, штат Виргиния. Уже через полтора месяца после свадьбы Айк начал намекать сыну, что внук всех очень обрадовал бы.
Со стороны казалось, что в 1947 году Эйзенхауэр был поглощен политикой, и особенно требованиями выставить свою кандидатуру на президентских выборах, что на самом деле раздражало его и представлялось совершенно невозможным. В течение войны он легко отмахивался от предложений баллотироваться в кандидаты. В 1946 году это уже было посложнее, поскольку значительно возросли и число, и серьезность людей и групп, предлагавших ему кандидатство. Журналисты часто задавали ему вопросы об участии в президентской гонке; им он обычно отвечал, что не может себе представить обстоятельств, при которых он занялся бы политикой.
В конце 1947 года Гарри Трумэн позвонил Эйзенхауэру на работу и — в соответствии с рассказом Эйзенхауэра — сделал ему самое поразительное предложение. Если Эйзенхауэр будет баллотироваться в президенты от Демократической партии, то он готов баллотироваться вместе с ним в качестве вице-президента. В то время шансы Трумэна на переизбрание казались нулевыми. Эйзенхауэр решил, что Трумэн хочет использовать его, чтобы вытащить демократов из ямы. Генерал не хотел иметь ничего общего с Демократической партией; его ответом было решительное "нет".
Большинство из тех, кто предлагал Эйзенхауэру участвовать в выборах, считали, что стоит ему согласиться, и победа у него в кармане. Эйзенхауэр с этим не мог согласиться. Без партийной поддержки, без политического опыта, без своей базы, без организации он не верил в свою победу. Он также не очень верил в размах своей популярности или же отказывался признать то, что видели другие.
В том, что он был искренен, говоря, что не хочет следовать примерам Вашингтона и Гранта, нет никакого сомнения, но он не мог убедить в этом других. Они считали его чересчур стеснительным. В дневнике он признавал, что даже его друзья не верили ему.
О его уверенности в себе свидетельствует тот факт, что он ни разу — ни публично, ни в частной переписке — не говорил, что не чувствует себя готовым к такой работе. Что он действительно не раз говорил, так это то, что он не хочет ее. Выступая 4 июля в Виксберге, штат Миссисипи, в то время когда внимание к его политическому будущему усилилось, он следующим образом ответил на соответствующий вопрос: "Я говорю прямо, недвусмысленно и со всей возможной убежденностью, что у меня нет политических амбиций. Я не хочу иметь с политикой ничего общего" *57. Но даже его брат Эдгар не поверил ему. Не поверил и Свед Хазлетт, который убеждал его обнародовать "недвусмысленное заявление на эту тему — такое, чтобы никто не посмел его оспорить!" *58.
Хазлетт и многие другие хотели чего-то вроде классического заявления Шермана: "Если меня назначат кандидатом, я не буду участвовать в предвыборной борьбе, а если изберут, не буду работать". Все другое рассматривалось ими как двусмысленное. Тот факт, что подобного заявления он не делал, вместе с его хорошо известным отношением к "долгу" как священному обязательству, а также широко распространенным убеждением, что его долг в том и состоит, чтобы стать лидером нации, — все это поддерживало бум Эйзенхауэра в стране.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
