— Она, — кивнул я. — Хорошая девчушка. Смышленая.
— А вы, я слышал, издалека к нам пришли? — Григорий внимательно на нас посмотрел.
— Издалека, — Баян поерзал на лежаке.
— Из Киева, — подтвердил я. — Меня Добрыном зовут.
— А меня Баяном, — сказал подгудошник.
— Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… — начал Григорий.
— Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?
— Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?
— Хорошо, — усмехнулся Баян. — Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…
— Но мы на людей твоих не в обиде, — перебил я подгудошника.
— То люди не мои, — сказал Григорий. — То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.
— Далеко же вы забрались, — Баян снова поерзал. Помолчали мы.
— А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? — наконец спросил Григорий.
Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:
— Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.
— С чего это вдруг? — уставился на меня подгудошник.
— А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.
— Так ведь…
— Ступай, — сказал я настойчиво.
Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…
Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.
Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.
К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.
Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:
— Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…
Андрей на кресте…
Дулеб усмехается…
«Христосик».
Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… — голос Пустынника не дрожит.
Нет в нем страха. И отчаянья нет.
Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.
— А-а-ах! — врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на меня взглянул, сказать что-то хотел. Не дал я ему. Кулаком его слова в зубы вдавил. Только грызло у него клацнуло.
Треснула кожа на костяшках, болью в руке вспыхнула. Моя кровь с его, из разбитых губ, кровью смешалась. Что же это выходит? Кровные братья мы теперь? Негоже так брату поступать. Учить за такое надобно. Вот я и учу.
Вторым ударом ему дыханье сбил. Поддых врезал. Тут ему совсем не до разговоров стало. Гляжу: у него глаза подкатились. Поплыл подгудошник. Я, не долго думая, за шиворот Баяна схватил и вон из землянки поволок.
Не знаю даже, откуда у меня силы взялись. Видать, от обиды мощь во мне пробудилась. Словно тряпку, я его до двери доволок. Через деревяхи разбитые, через ноги Никифора тянул его за собой.
Хрипел он. Все пытался воздушку дыхнуть. Только у меня не вырвешься. Особенно если разозлить как следует. А ему это удалось.
Зря он так.
Совсем зря.
Выволок я его в ночь, лунным светом залитую, на землю повалил.
— Что ж ты, — говорю, — Маренин выкидыш, делаешь? Кто же тебя учил так за хлеб за соль платить?
— Пусти! — хрипит он мне в ответ.
Руками размахивает. Все вырваться пытается. Но шалишь! Крепко я его коленом придавил. Да на всякий случай руку на излом взял. Будет дергаться — локоть сверну ему и жалеть не буду.
— Молчи! — я ему. — Молчи и думай, чем извиняться будешь?
— Чтоб он сдох без моих извинений!
Растерялся я от такого. Даже хват ослабил. Где же это видано, чтоб божьего человека клясть?
— Ты никак ушей муромских обожрался?
А он меж тем в себя окончательно пришел. Слабину почуял и вырываться начал. Но не дал я ему на волю вырваться. Еще крепче прижал. Застонал он от боли в руке вывернутой.
— Неужто ты и впрямь поверил, что за ушами хлебными я к муромам поперся? — рассмеялся хрипло подгудошник.
Тяжко ему, но он тяготу свою не оказывает. Настырный. Сипит и высвободиться из-под меня хочет. Закипело во мне все от признания подгудошника. Потянул я его руку на себя, да так, что у него в локте щелкнуло.
— А ну-ка давай выкладывай! На кой ты за мной увязался?
— Ах, чтоб тебя так в пекле Кощей мучил! — взревел Баян. — Переплутовым клыком тебя заклинаю! Отпусти немедля!
Тут уж я и вовсе опешил.
И почудилось мне, что вдруг снова маленьким стал. И будто бы засыпать не хочу, а бабуля мне сказку на ночь рассказывает:
— …и как станет он тебя Переплутовым клыком заклинать, так и знай, что перед тобою калика [93] перехожий. И что ему совсем невмоготу стало…
— Бабуль, — лезу я макушкой под ее тяжелую ладошку, чтоб голову она мне почесала, — а калики, они злые или добрые?
Ерошит она мне волосы, пальцами прядки перебирает, а у меня от удовольствия глаза закрываются.
— Кому-то добрыми, кому веселыми, кому задорными они показаться могут, а нечисти всякой, семени навъему они страшнее рыбьей кости в горле. Их на землю Семаргл, Сварогов пес, посылает. Только им доверяет в Мире этом правду от кривды отличать, и добро от зла оберегать. Иногда может калика и против Правей пойти, если знает, что дело его во благо Миру будет. Их за это сам Сварог прощает. Вот и бродят калики по свету, на благо людям трудятся, а люди про то и не догадываются. Было так и так дальше будет…
