— Бабуль, — я уже почти совсем заснул, разморенный горячими бабушкиными пальцами, — а я могу в калики пойти?
— Нет, унучек, — вздыхает она. — Тебе Миром править на роду написано, а не Правь оберегать…
В миг единый бабулина сказка вспомнилась, и пальцы сами разжались. Руку его отпустил, но до времени слезать с него не стал. Мало ли, что ему в голову стукнет? А вдруг он снова в землянку кинется, чтобы дело свое тайное завершить?
— Все, — сказал подгудошник грустно. — Слово не воробей. Вылетело. Хрен с ним, с Григорием. Видно, Сварогов пес его пожалеть захотел.
Я его отпустил. Вздохнул глубоко, чтоб в себя скорее прийти. Сел на землю, на звезды яркие посмотрел, на луну полную. Холодный свет полнолуния окрасил все вокруг в серое. И сруб церковный, и реку, что текла у самого подножия Карачар, и пыхтевшего не хуже медведя подгудошника.
— Что там у вас? — Луч желтого света вырвался из двери землянки.
— Никифор, — позвал я, — вы там целы?
— Слава Тебе, Иисусе Христе, — сказал Никифор. — Мы с учителем в порядке. А с дружком твоим деручим? Что с ним?
— Ты прости его, Никифор. — Я положил руку на плечо Баяна, чтоб не вздумал он рыпнуться. — У него в полнолуние ум за разум заходит. Лунная болезнь.
— Ох, Господи! — бас Никифора вдруг сорвался. — Волкулак?! [94]
— Да будет тебе, — успокоил я парня. — Не так уж все страшно. Просто звереет он от полной луны. Но ты пока за Григорием присмотри. А я буйного нашего совсем успокою.
— Ну, помогай тебе Господь. — И луч света пропал. Пускай пока христиане в землянке посидят. Шум поднимать да Карачары будить не стали, и на том спасибо. А мне пока в спокойствии кое-что выяснить надобно.
— Отдышался, волкулак? — спросил я Баяна.
— Сам ты… — огрызнулся подгудошник. Выходит, и вправду в себя пришел.
Сел он рядышком. Рука у него словно плеть висит. Подхватил он ее здоровой рукой, хотел к груди прижать, от боли вскрикнул. Голову кверху задрал, словно волк на луну, взвыл. А потом повернулся ко мне и сказал:
— Теперь точно они меня за оборотня посчитают. Им так проще будет. Оно и правильно.
— Как ты узнал, что я Григория искать буду? Я же тебе не говорил о нем.
— Они уже давно поняли, что Ольга на крещение решится. До Царьграда далеко, а тут свой ведун христианский под боком. А еще поняли, что к Пустыннику она только тебя пошлет. Не Свенельда же ей по посылкам гонять. А кроме тебя, у нее доверенных людей нет. Вот меня в Любич и послали. Знали, что ты мимо отца не проедешь. Полгода я тебя там ждал. Дождался.
— Кто это «они»?
— Это тебе пока без надобности. Ты же сам однажды Переплута себе в покровители выбрал.
И всплыло в памяти ристание на праздник Солнцеворота, и Коляда, и глаза Баяна хитрые, когда я от имени Семаргла-Переплута из лука стрелять вызвался.
Понял я, чему он тогда смеялся. Это же не мне, а ему нужно было за Сварогова пса на ристание выходить. Видно, понял он, что я игру с варягами тогда затеял, оттого и не возражал.
— Так, значит, ты калика? — спросил я его напрямки.
— Значит, — вздохнул он.
— Я-то думал, что все это сказки бабушкины…
— И дальше бы так думал, если бы я руку не пожалел да слово заветное не сказал.
— И Григория ты злом посчитал?
— Не я, — сказал подгудошник. — Молод я еще, чтоб решения выносить. Как же ты мне, зараза, руку-то вывихнул, — задел он за локоть, даже вскрикнул от боли, а потом сквозь зубы стиснутые простонал: — Только если бы в моем праве решать было, я бы все одно христианина на смерть бы обрек.
— Что же он тебе плохого сделал?
— А чего хорошего? Андрей, тот никому не мешал, убогих утешал, да с народом разговоры вел. Мы его и не трогали. А этот… сейчас за ним десяток пошел, а потом станется, что и сотни под Бога христианского лягут. И что тогда? Своих Богов позабудут люди, исконных прародителей на заморского всепрощенца променяют. Только странно он как-то прощает. Что ни сотворишь, то у него все грех. Илия, вон, на руках по земле ползает, а помочь ему нельзя. Прощающий за дело доброе нас простит. А они, знай себе, крестятся. Готовы все в руки его отдать. А как же Сварог тогда? Как же Лада с Лелей, как родовые Боги? — И снова застонал Баян.
Жалко мне подгудошника стало.
— Руку-то мне дай, — сказал я ему. Поморщился он, но руку мне подал. Ухватился я за запястье, на себя рванул. Взвыл подгудошник, когда с хрустом локоть на место встал.
— Ничего, — сказал я ему. — Сейчас уйдет боль.
— Знаю я, — скукожился Баян. — Не в первый раз мне достается.
Растер он локоть. Кровь по руке разогнал. Вроде полегче ему стало.
— Только одного я понять не могу, — сказал он вдруг. — Почему Переплут снова жертву не принял? Дважды мы на Пустынника покушались. Теперь, вон, третий раз его хотели жизни лишить, а ему все нипочем. Может, и верно, силен его Бог?
Помолчал Баян. Потом с земли поднялся.
— Ладно уж, — сказал он мне. — Пойду я, пожалуй. Ты скажи ему, чтоб не переживал сильно. Четвертого раза не будет. Пусть живет.
— Куда же ты пойдешь? Темень вокруг, да и рука у тебя…
— Ничего, луна яркая, небось, не заплутаю. Прости, что правду от тебя таил. Боялся, что помешать мне захочешь. Бойся, не бойся, — усмехнулся он, — а все одно помешал. Значит, так Доля с Недолей судьбы наши перевили.
— А бубен твой как же? Он же у Иоанна остался.
— Жалко бубен, — вздохнул подгудошник. — Кожа на нем хорошая. Ты этому карасю глухому скажи, чтоб песни не поганил. Коли музыки ему захочется, пускай в бубен бьет. А мне, видать, пора на гуслях учиться, — снова вздохнул Баян. — Ну, прощай, Добрый, сын Мала. Хороший ты человек. Пусть удача тебя и дальше не оставит, а Переплут тебя от зла защитит.
— Может, свидимся еще? — сказал я.
— Может, и свидимся.
И пошел прочь калика перехожий. Руку больную к груди, словно дитятко болезное, прижал и пошел. А я ему вслед смотрел, пока он в ночи не скрылся.
Вдохнул я воздух ночной полной грудью и к землянке направился. Крепко меня Баян приложил. До сих пор голова трещит и в спине тянет. Я тоже на нем неплохо отметился. Кровь на разбитых кулаках запеклась. Теперь долго костяшки ныть будут. Крепкие зубы у подгудошни-ка. После такого удара в целости остались.
Толкнул я дверь землянки, а она изнутри заперта.
— Никифор! Григорий! — крикнул я. — Отпирайте. Это Добрый.
Услышал я, как что-то в землянке заскрипело. Видно, столом они дверь приперли.
— А волкулак где? — Дверь приоткрылась, и из щели показалось испуганное лицо.
— Ушел он. Совсем ушел. Так что теперь бояться нечего.
— Слава Тебе, Иисусе Христе! — пробасил Никифор и пропустил меня внутрь.
