Все старания западного искусства сводятся к тому, чтобы предложить воображению разные типы. И история европейской литературы кажется не чем иным, как цепью вариаций на заданные темы и бесконечным развитием этих типов. Расиновская любовь — вариация такого типа любви, который, быть может, не встречается в жизни. Это упрощение — стиль. Запад не изображает свою будничную жизнь. Он вечно рисует великие образы, которые вдохновляют его. Он их ищет. Он хочет быть Манфредом или Фаустом, Дон Жуаном или Нарциссом. Но приблизиться к ним не удается. Всегда побеждает стадное чувство. С горя Запад изобрел киногероя.
*
Дюны у моря — теплый рассвет и обнаженные тела в первых, еще черных и горьких волнах. Вода давит. Мы погружаем в нее тело, а потом бежим по пляжу в первых лучах солнца. Все летние утра на пляжах кажутся первозданными. Все летние вечера похожи на величественный конец света. Вечера на море были безграничны. Солнечные дни среди дюн были изнурительны. В два часа дня невозможно пройти по раскаленному песку и сотни метров. Жара пьянит. Ни шагу больше. Солнце убивает. По утрам красота коричневых тел на светлом песке. Страшная невинность игр и обнаженных тел в слепящем свете.
Ночью при луне дюны кажутся белыми. Незадолго до того, в вечерних сумерках, все цвета становятся гуще, ярче. Ультрамариновое море, красная, цвета свернувшейся крови, дорога, желтый пляж. Все меркнет вместе с зеленым солнцем, и дюны мерцают в лунном свете. Ночи безмерного счастья под звездным дождем. Что прижимаем мы к себе, тело или теплую ночь?
А эта грозовая ночь, когда молнии мчались вдоль дюн, бледнели, оставляя на песке и в глазах оранжевые или белесые отсветы. Эти незабываемые свадебные торжества. Возможность написать: я был счастлив целую неделю.
*
Приходится платить и мараться в низком человеческом страдании. Грязный, отвратительный и липкий мир боли.
*
«Крики ужаса и вопли[294] оглашали даль соленую, покуда око ночи не сокрыло нас»{55} (Персы — битва при Саламине).
*
В 477 году, чтобы закрепить Делосский союз[295], в море были брошены железные слитки. Клятва о союзе должна была длиться так же долго, как долго железо пролежит в воде.
*
Политики не сознают, насколько равенство враждебно свободе. В Греции были свободные люди, потому что были рабы.
*
«Лишать народ свободы под предлогом того, что он не умеет ею пользоваться, — тяжкое преступление» (Токвиль[296]).
*
Проблема искусства есть проблема перевода. Плохие писатели те, кто пишут, считаясь с внутренним контекстом, не известным читателю. Нужно писать как бы вдвоем: главное здесь, как и везде, — научиться владеть собою.
*
Рукописи о войне пленных, фронтовиков. Немыслимый опыт ничему не научил их. Полгода службы в почтовом ведомстве были бы для них столь же поучительны. Они вторят газетам. То, что они в них прочли, поразило их гораздо больше, нежели то, что они видели собственными глазами.
*
«Пришла пора доказать делами, что достоинство человека не уступает величию богов» («Ифигения в Тавриде»[297]).
*
«Я хочу власти, обладания. Действие — все, слава — ничто» («Фауст»).
*
Для человека мудрого в мире нет тайн, какая ему нужда блуждать в вечности?
*
Воля — тоже одиночество.
*
Лист о Шопене: «Отныне искусство стало для него лишь средством обречь самого себя на трагедию».
*
Сентябрь. Все можно устроить: это просто и очевидно. Но вмешивается человеческое страдание и разрушает все планы.
*
Искушение погубить себя и все отринуть, не быть ни на кого похожим, навсегда уничтожить то, что нас определяет, предаться одиночеству и небытию, найти единственную точку опоры, где судьбы всякий раз могут начаться сначала. Искушение это постоянно. Поддаться ему или нет? Можно ли вносить одержимость произведением в глубь кипучей жизни, или надо, наоборот, равнять по нему свою жизнь, подчиняться мгновенным озарениям? Красота — главная моя забота[298], так же как и свобода.
*
Ж. Копо[299]: «В великие эпохи не ищите драматического поэта в его кабинете. Он на театре, среди своих актеров. Он актер и режиссер».
Мы не принадлежим великой эпохе.
*
О греческом театре:
Г. Мотис: Эсхил и его трилогия.
Афинская аристократия.
Наварр: Греческий театр.
*
В пантомиме бродячие артисты говорят на непонятном языке (фарсовое эсперанто) — непонятен не смысл, а сама жизнь.
Шансерель[300] справедливо настаивает на важности пантомимы. Тело в театре: весь современный французский театр (кроме Барро[301]) забыл о нем.
*
Состав Zibaldone{56} в комедии дель арте. (Луи Молан: «Мольер и итальянская комедия») (Лоскутный занавес).
Умирающий Мольер просил принести его в театр, чтобы не лишать платы за представление актеров, музыкантов, рабочих сцены, «у которых нет иного заработка».
Книга Шансереля интересна, несмотря на один недостаток: она способна навеять уныние. Знаменательно также видеть, как человек, занятый влиянием театра на нравы, рекомендует репертуар, где фигурируют елизаветинцы. Мы уже отвыкли от такого склада ума.
*
Мнение Никола Клемана, библиотекаря Людовика XIV, о Шекспире: «Этот английский поэт обладает довольно богатым воображением, он изъясняется остроумно, но эти достоинства омрачает сквернословие, которым он грешит в своих комедиях».
Великий век был великим единственно благодаря уродованию души и ума, очевидному на примере Клемана. Меж тем английский поэт замечательно писал в трагедии о Ричарде II:
«Поговорим о смерти, о червях. Нам прах земной взамен бумаги будет»{57}. А Уэбстер[302]: «Человек словно кассия; чтобы услышать его вонь, его надо растолочь».
*
Маски, дивертисменты на случай. Танцоры своими движениями чертили на полу инициалы молодоженов, в чью честь давался праздник.
*
«Oh: no, there is not the end, the end is death and madness»{58}(Кид. «Испанская трагедия»[303]), a Марло в тридцать лет умирает от удара кинжала в лоб, убитый сыщиком[304].
*
Пятьдесят три рукописных пьесы из собрания Уорбертона[305] (Филип Мессинджер и Флетчер[306]), сожженные искусной поварихой, которая обкладывала ими формы для своих пирогов. Таков итог.
*
Ср. Жорж Конн: «Тайна Шекспира» (Буавен).
«Современное шекспироведение» (Дидье).
*
Октябрь.
Чума. Бонзельс[307], с. 144 и 222.
1342 — Черная чума над Европой, Убивают евреев.
1481 — Чума опустошает юг Испании. Инквизиция говорит: евреи. Но от чумы гибнет один из инквизиторов.
*
Во II веке шли споры о физическом облике Иисуса. Святой Кирилл и Святой Юстин: чтобы воплощение обрело весь свой смысл, облику Христа надлежало быть мерзким и отвратительным (Святой Кирилл: «самый ужасный из сынов человеческих»).
Но греческий дух: «Если он не прекрасен, то он не Бог». Победили греки.
*
О катарах[308] — Дуэ: «Еретики на Юге в XIII веке».
*
Красавица Сембра. Доносит на своего отца, который участвует в заговоре против инквизиции, потому что у нее есть возлюбленный кастилец и они «conversos»{59}. Она уходит в монастырь. Снедаемая похотью, покидает его. Рожает нескольких детей. Дурнеет. Умирает под покровительством одного бакалейщика — требует, чтобы ее череп повесили над входной дверью как напоминание о ее беспутной жизни. В Севилье.
*
Александр Борджиа был первым, кто воспротивился Торквемаде[309]. Слишком мудрый и «благовоспитанный», чтобы смириться с этим зверством.
*
Смотри Гердера: «Идеи к философии истории человечества»[310].
