Но я ему не ответил. Он вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и я остался один в дрожащем желтом свете. Среди скал стонал ветер; с моря налетал дождь и разбивался о стекло. Я подошел к окну и долго смотрел на черный океан, думая о Брайтоне, о сером ноябрьском море, неустанно бьющемся об уродливый пляж с кабинками для раздевания. Память ворошила прошлое, словно в отчаянных поисках ускользнувшего воспоминания, пока я не вспомнил маму в последние дни в Алленгейте и не услышал ее слова: «Люби папу». Я закрыл лицо руками и заплакал.
2
Когда папа уехал в Лондон, Хью опять начал приставать ко мне с предложением устроить пикник при луне в пещере, чтобы с некоторым опозданием отметить его пятнадцатилетие. Вскоре я обнаружил, что он уже все спланировал; с фермы Рослин была привезена бутылка домашнего вина, из Пензанса в дом контрабандой прибыли два десятка сигарет, и он подумывал о том, чтобы пригласить горничную Ханну и ее сестру выпить и покурить с нами.
— Нет, спасибо, — коротко отвечал я. — Мне это не интересно.
Я все еще был расстроен разговором с отцом, но в тот вечер уже раскаялся за свое некрасивое поведение в отношении Хью и решил найти его, чтобы сказать, что передумал. К тому времени приглашать девушек было уже поздно, и мне не пришлось бы смущаться, став свидетелем преждевременного интереса Хью к анатомическим подробностям Ханны.
Но в тот вечер мне суждено было смутиться. Безуспешно поискав Хью в доме и даже спустившись к пещере на случай, если он решил устроить вечеринку без меня, я пришел к выводу, что он, должно быть, решил рано лечь спать, и тихонько подошел к его комнате.
— Хью? — позвал я, постучав. — Это Адриан, можно войти?
Послышался легкий скрип матраса и шум, словно перевернули стакан. Не услышав отказа, я повернул ручку и вошел.
Он был в постели с Ханной. Я чуть не застал их во время свершения прелюбодеяния.
3
Когда я одевался следующим утром, Хью прокрался в мою комнату и тихонько прикрыл за собой дверь.
— Прости меня за вчерашнее, — мягко сказал он, явно беспокоясь, что обидел меня. — Понимаешь… — И он стал рассказывать бесконечную историю о крепости домашнего вина, о том, что он совершенно случайно встретил Ханну, и… — Я вовсе не хотел чего-либо затевать, — говорил он, — но прежде чем сообразил, что происходит… ну, ты ведь понимаешь, как это бывает.
Он остановился, ожидая поддержки, а я уставился на него. Глаза его были большими и честными. Обаятельная полуулыбка играла на губах. Казалось, у него и мысли нечестной отродясь не бывало.
— Я тебе не верю, — услышал я свой неожиданно резкий голос. — Вчера это было не в первый раз. Ты развлекаешься с этой глупой горничной уже несколько недель.
Странно, но я был убежден в своей правоте. Воспоминания о его увлечении полуклассическими открытками, похотливые разговоры во время прошлых каникул, его склонность ко лжи — все соединилось у меня в мозгу и стерло последние сомнения.
— Итак, ты знал! — сказал Хью. Он засмеялся, потом расслабился. — Тогда почему же ты не сказал мне сразу? А я столько времени притворялся, потому что боялся тебя шокировать и потерять твою дружбу! Мне хочется, чтобы мы остались друзьями, потому что я знаю, что как только ты начнешь интересоваться девушками, мы можем здорово повеселиться. — И неожиданно он мне во всем признался: как шантажом заставил Ханну переспать с ним еще на прошлых каникулах, пригрозив рассказать отцу, как она выходила «из кое-чьей спальни» рано утром — я предположил, что он имеет в виду Маркуса, — и как после первого раза ему больше не пришлось ее шантажировать.
— Она думала, что у меня нет опыта, — усмехнувшись, сказал он. — Как же она удивилась, когда поняла, насколько я посвящен.
— Ты хочешь сказать, что до Ханны…
— Да, я ходил к той проститутке в Пензансе, но, честно говоря, ее никому не порекомендую. Она старая и душилась вульгарными духами. Я потерял охоту к ней ходить.
— Но… — На секунду я лишился дара речи. — Как ты мог? — произнес я наконец. — Самое грязное из всего, что можно представить. И тебе было четырнадцать — четырнадцать! Об этом даже говорить отвратительно!
Выражение его глаз чуть изменилось. Они стали светлее и как будто бесцветнее.
— Мой дорогой Адриан, ты говоришь так, словно существует одиннадцатая заповедь: «Не прелюбодействуй в четырнадцать лет!»
— Я ничего не могу поделать, — сказал я, расстроенный. — Прости, но мне кажется, это так… так низко, так мерзко…
Он вышел из себя. Вздрогнув, я понял, что и не представлял, что Хью может выйти из себя. Улыбка исчезла с его лица, вежливое дружелюбие спало, как маска, а в глазах загорелась дикая, неуправляемая ярость Пенмаров. Тогда-то я и увидел настоящего Хью, увидел, какой характер скрывали мягкие черты его матери, об этом характере молча свидетельствовали портреты Пенмаров в галерее. Это был характер искателя приключений, умного, опасного искателя приключений, не знающего угрызений совести.
— Черт тебя побери! — заорал он. Глаза его сверкали. Лицо было красным от гнева. — Черт тебя побери, несчастный святоша! Не смей меня поучать!
— Я и не поучал. Я просто сказал…
— Ты только что сказал мне, какой ты святоша! Ты ведь ничего не знаешь. Нет, даже и не говори мне, как хорошо ты учишься — мне все равно, если ты получишь самые высокие баллы на всех экзаменах, — факт остается фактом: ты ни черта не знаешь о важных вещах. Ты ведь не представляешь себе, каково это, когда тебя, самого умного, самого красивого члена большой семьи, никто не замечает, словно тебя и нет! Если никто не ценит меня в семье, так почему бы мне не проводить время с людьми, которые по-настоящему ценят меня за мои реальные качества? Ханна для тебя, может быть, и «глупая горничная», но для любого, кто хоть что-нибудь понимает в жизни, она — женщина, расположения которой хотел бы добиться любой мужчина, и если хочешь знать, она сказала, что в постели я намного лучше, чем твой любимый братец Уильям!
— Что… что ты… ты хочешь сказать…
— Я так и думал, что ты не догадаешься! Ты, наверное, чрезвычайно обескуражен, узнав, что твой обожаемый Уильям не так совершенен, как ты думал!
— Еще одна ложь о Уильяме, и я…
— Мне всегда хотелось знать, отчего папа так любит своих внебрачных деток. Конечно, тебе он благоволит больше, чем Уильяму, и все же…
Я был настолько поражен, так запутался, что смог выговорить только:
— У папы нет любимчиков.
— Что! — Он скептически уставился на меня, а потом засмеялся. — Прости, правильно ли я тебя расслышал? Ты вправду сказал: «У папы нет любимчиков»? Губошлеп, как тебе удается пребывать в таком неведении, если нам стоило провести всего одну ночь в Алленгейте, чтобы понять, кто его драгоценный мальчик!
Но я только и смог выдавить из себя:
— Неправда. Это неправда.
— Это правда, черт тебя побери! Правда! — К этому времени он был так зол, что едва мог говорить. — Во имя всего святого, ты что думаешь, мы не заметили, что папа всегда разговаривает с тобой за обедом, сидит с тобой на террасе, в кабинете обсуждает историю? Ты что думаешь, Маркус никогда не волновался, что папа оставит все деньги по завещанию тебе? Ты что, не понимаешь, что из-за тебя Филип не приезжает в Пенмаррик? Тебе что, никогда не приходило в голову, что они не ладят не только потому, что для папы любовница оказалась важнее жены, но и потому, что ты для него важнее нас! Как, ты думаешь, мы себя чувствовали, когда нас всем скопом отправили в Алленгейт, в дом, где вы с Уильямом были маленькими хозяевами? Это было так, словно мы, а не вы были незаконнорожденными! Мы ненавидели вас! Всегда ненавидели! Мы и сейчас вас ненавидим! Мариана даже не хотела, чтобы вы присутствовали у нее на свадьбе, позоря нас на людях, да у нее выбора не было! Без толку было объяснять папе, что он не может пригласить своего любимого сыночка на свадьбу дочери. Но позволь мне вот что сказать: когда папа умрет, ты отсюда уберешься, и Уильям вместе с тобой. Нам вас, ублюдков, до конца жизни хватит, и мы вас выкинем отсюда при первой же возможности!
Мне удалось вставить:
— Если ты еще хоть раз назовешь меня ублюдком…
— Ублюдок, — повторил Хью и, как уличный мальчишка, сплюнул мне под ноги.
Я его ударил. Мы дрались до крови. Я был выше него, руки у меня были длиннее, но он был мускулист и вынослив. Мы дрались так яростно, что уже стали задыхаться от изнеможения, и остановились только, когда кто-то распахнул дверь и прервал нас.
Это был Уильям.
— Какого черта здесь делается? — удивленно спросил он. — Я услышал вашу возню из другого конца коридора!
Хью развернулся, ярость его ничуть не уменьшилась.
— Пошел ты… — грязно выругался он. — Пошли вы оба… ублюдки!
Глаза Уильяма расширились, а Хью пролетел мимо него и хлопнул ему в лицо дверью, закрывая ее за собой.
