После отъезда Тиберия Юлия пустилась во все тяжкие. По словам Макробия, в 38-летнем возрасте «она думала, что если бы вела себя рассудительно, то уже превратилась бы в старуху». Кроме того, ей по-прежнему приходилось играть роль гордой дочери императора – и в этом она напоминала отца, от которого унаследовала столько черт, ставших для нее гибельными. Макробий рассказывает, что однажды пожилой знатный человек упрекнул Юлию в чрезмерной роскоши ее стола и дома, приведя в пример умеренность ее отца; она гордо ответила: «Пусть мой отец иногда забывает, что он император, но я должна помнить, что я – дочь императора». Тот же автор подчеркивает ее «мягкий и гуманный характер и ее широкие взгляды на нравственность, благодаря которым она завоевывала расположение всюду, где не было известно о ее похотливости». Штар весьма справедливо говорит (Указ. соч.): «Таково было римское общество эпохи Августа, и таким оно предстает перед нами в своем изысканном цветке, принцессе Юлии, – сочетанием противоположных элементов: тончайшая культура и грубейший материализм, чарующая физическая красота и разнузданная чувственность, блестящая эстетическая утонченность и циничная аморальность».
Все древние источники сходятся в описании поведения Юлии после отъезда мужа, но авторы по-разному расставляют акценты. Веллей Патеркул (ii, 100) говорит: «Его дочь Юлия, полностью пренебрегая таким отцом и таким мужем, не упустила ничего из того, что может совершить или с позором претерпеть женщина, и из-за разнузданности и распутства стала измерять величие своего положения возможностью совершать проступки, считая разрешенным все, что угодно». Сенека судит еще строже («О благодеяниях», vi, 32): «Август… обнаружил, как целыми толпами допускались любовники, как во время ночных похождений блуждали по всему городу, как во время ежедневных сборищ при Марсиевой статуе его дочери, после того как она, превратившись из прелюбодейцы в публичную женщину, с неизвестными любовниками нарушала законы всякого приличия, нравилось избирать местом для своих позорных действий тот самый форум и кафедру, с которой отец ее объявлял законы о прелюбодеяниях». Его рассказ, восходящий, вероятно, к подлинному указу Августа, настолько чудовищен, что может показаться преувеличением, если бы его не подтверждал Плиний («Естественная история», xxi, 3 [6]), который пишет: «Единственный в Риме пример такой порочности подает дочь Августа, которая во время своих ночных кутежей не раз возлагала венец на статую Марсия, – об этом упоминается в негодующем письме ее божественного отца».
Сперва Август закрывал глаза на все предупреждения о чрезмерной распущенности его дочери. Кассий Дион говорит (55, 10): «Высокопоставленные люди знают все, кроме своих личных дел; любые их поступки не остаются в тайне от их родных, но что делают сами родные, им неизвестно. Когда Август узнал о том, что происходит, его охватил такой гнев, что он, не убоявшись вынести сор из избы, поведал обо всем Сенату». Светоний пишет («Август», 65): «Смерть близких была ему не так тяжела, как их позор. Участь Гая и Луция не надломила его; но о дочери он доложил в Сенате лишь заочно, в послании, зачитанном квестором, и после этого долго, терзаясь стыдом, сторонился людей и подумывал даже, не казнить ли ее. По крайней мере, когда около этого времени повесилась одна из ее сообщниц, вольноотпущенница Феба, он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы». То, что сама Юлия не избрала такого способа спасения от позора, говорит не в пользу ее гордости.
Она была сослана на крохотный островок Пандатерия – пустынный утес в шести милях от побережья Кампаньи (в наше время он называется Вандотина и входит в группу Понцианских островов). Ее матери Скрибонии было дозволено разделить с дочерью ужасное наказание. Юлию стерегли как опасную преступницу. Такие меры предосторожности, очевидно, были приняты из-за того, что многие из ее друзей были одновременно сосланы по обвинению в заговоре против императора. Среди них был и сын триумвира Антония, молодой человек, к которому император благоволил и даже ввел его в число своих близких.
Очевидно, все это дело затронуло широкие круги общества; Кассий Дион (55, 10) говорит: «Хотя вследствие этого дела многие женщины были обвинены в аналогичных проступках, Август не позволил их всех наказывать; он ограничил срок действия закона таким образом, чтобы можно было оставить без рассмотрения прегрешения, случившиеся до того, как он пришел к власти». Согласно особому приказу, ни один мужчина – даже раб – не имел права приближаться к сосланной Юлии без специального разрешения императора. Кроме того, ей было запрещено употребление вина и другие простые радости.
Поведение преданного ею Тиберия, неподдельно трогательное, служит достаточным опровержением постыдным измышлениям мстительного Тацита. Светоний («Тиберий», 11) сообщает, что Тиберий неоднократно писал Августу, умоляя отца Юлии о снисхождении, одновременно позволив ей оставить все подарки, которые она получила от него. Но Август был неумолим. Он заявил: «Скорее огонь породнится с водой, чем она вернется в Рим» (Кассий Дион, 55, 13). Единственная уступка, на которую он пошел через пять лет, – избрал для Юлии более приятное место ссылки: ей было разрешено перебраться со своего безотрадного островка в небольшую крепость Регий (Реджо) напротив Сицилии. Но и там ее стерегли не менее строго. Ее мать не покинула свою дочь в несчастье; она собственноручно закрыла глаза Юлии, когда та, наконец, обрела избавление от горестного существования после того, как Тиберий ужесточил условия ее содержания; ее дух был сломлен, и она скончалась, когда ей было чуть больше 51 года. Процитируем знаменитое суждение Тацита (неизменно сурового критика) о проступках Юлии и ее дочери («Анналы», iii, 24): «Присвоив этому столь обычному между мужчинами и женщинами проступку грозные наименования святотатства и оскорбления величия, он [Август] отступал от снисходительности предков и своих собственных законов».
(Может быть, Тацита оскорбляло неуважение императора к старой знати при рассмотрении подобных случаев? Не исключено.)
Постыдное поведение Юлии, родной дочери Августа, было тяжелейшим ударом по предпринятым им реформам нравственности.
Юлия Младшая
История дочери Юлии (которую звали Юлия Младшая) представляет собой лишь отзвуки бедствия, разразившегося в императорском доме (Веллей, ii,100). Юлию Младшую также обвинили в прелюбодеянии и сослали на пустынный островок Тример у побережья Апулии. Там она прожила двадцать лет, получая пищу и напитки от Ливии, врага своей матери, которая, очевидно, симпатизировала ей.
Так Август был вынужден обращаться с ближайшими родственниками. Однако Светоний («Август», 71) говорит о нем: «Сладострастным утехам он предавался и впоследствии и был, говорят, большим любителем молоденьких девушек, которых ему отовсюду добывала сама жена». Тацит сообщает, что Ливия обычно была снисходительна к мужу («Анналы», V, 1). Очевидно, в подобных вопросах она пользовалась «современным» подходом, как говорит о ней Тацит, скорее обвиняя, чем восхваляя: «Святость домашнего очага она блюла со старинной неукоснительностью, была приветливее, чем было принято для женщин в древности».
Участь дочери и внучки должна была продемонстрировать Августу – этому холодному, хитроумному и амбициозному политику, – что человек, приносящий принципы гуманности в жертву хладнокровному эгоизму, всегда должен за это расплачиваться. Сам он в глубине души считал себя всего-навсего актером, выступающим на сцене жизни; это видно из его последних слов, которые почти полностью совпадают в изложении Светония («Август», 99) и Кассия Диона (56, 30): «Друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключительные строки:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайтеИ проводите добрым нас напутствием».
Кассий Дион добавляет: «С таким презрением он относился к человеческой жизни».
Овидий
В этой связи мы должны сказать несколько слов о судьбе Овидия. Как мы уже говорили, она, очевидно, как-то связана с катастрофой, постигшей Юлию Младшую. Истину мы, видимо, никогда не узнаем. Ни один другой автор не упоминает этот случай, частые же намеки самого Овидия невозможно расшифровать. Как нам известно («Скорбные элегии», ii), он задолго до ссылки возбудил неудовольствие императора своей фривольной «Наукой любви», которая, очевидно, шла вразрез со всеми усилиями Августа-реформатора. И хотя в финале «Метаморфоз» автор превозносит императора как победителя у Мутины и Акция и как миротворца, восстановившего политический и общественный порядок, этого, тем не менее, не хватило, чтобы смягчить гнев Августа, тем более что тот едва ли мог в то время прочесть «Метаморфозы», которые были опубликованы почти сразу же после опалы Юлии Старшей. Через несколько лет в ссылку по аналогичному обвинению была отправлена ее дочь; должно быть, в то же самое время решилась и участь Овидия. В том же году (в 8 году н. э.) он был сослан в Томы.
