приличные люди, но никогда не испытывавшие и тени сомнения в собственной правоте и в абсолютном совершенстве.
По поводу антисемитизма Довлатова. Живя в Ленинграде, он сталкивался с определенным, рафинированным типом евреев. Их «еврейство» заключалось не в наборе каких-то этнических, а тем более религиозных особенностей. «Еврейство» означало культурную принадлежность. Парадокс в том, что культура была русской…
В 1920–1930-е годы значительную часть русской «автохтонной» интеллигенции репрессировали по классовому признаку. Освободившееся пространство заполнили выходцы из угнетаемого царизмом «еврейского трудового народа». Новая советская интеллигенция следовала здоровому классовому принципу – разоблачала реакционных русских писателей проклятого прошлого. Ими оказались все русские классики. Вполне серьезно обсуждался вопрос: насколько поэзия Безыменского выше дворянских стишков Фета или Тютчева? Но близкое знакомство с критикуемым материалом сыграло злую шутку. Советская еврейская интеллигенция переродилась сначала в еврейско-русскую, а вскоре и в русско-еврейскую социокультурную прослойку. Русская культура обладала настолько мощным ассимиляционным потенциалом, что изменения произошли за одно поколение. Комсомолец двадцатых годов, громивший на диспутах мракобеса Достоевского, в шестидесятые оказался тонким специалистом, анализирующим специфику провинциального городского пейзажа в «Бесах». И в этом не было конъюнктуры. Как я уже писал выше, русская литература обладает одновременно двумя вроде взаимоисключающими свойствами: внешней масштабностью и внутренним комфортом среды обитания. Вспомним известную фразу, что всякий еврей рождается, чтобы стать русским поэтом. Здесь можно найти похвалу еврейской целеустремленности и предприимчивости. С другой стороны, если задуматься, странный выбор для самореализации.
Довлатов хорошо это понимал и чувствовал, когда написал текст об интеллигентности в «Новом американце». Из публикации № 74 за 1981 год:
Интеллигентами себя называют все. Человек порой готов сознаться в тягчайших грехах. Он готов признать себя неаккуратным, злым, ленивым, черствым и жестоким. Он даже готов признать себя неумным.
Но где вы слышали, чтобы кто-то заявил:
– Я человек – неинтеллигентный.
И следом:
Интеллигентность путают с культурой. С эрудицией. С высшим образованием или хорошими манерами. Даже с еврейским происхождением:
– Скажите, вы – еврей?
– Нет, просто у меня интеллигентное лицо.
В Ленинграде «происхождение» и «выражение лица» очень часто совпадали. В Америке Довлатов столкнулся с тем, что «еврей» – это не единый тип. Евреев оказалось, во-первых, много, а во-вторых, они сильно различались между собой. И, увы, еврей может оказаться не интеллигентом. Об этом Довлатов говорит в письме к отцу в феврале 1980 года:
Самое опасное и мерзкое, что есть на Западе, – это наши русские эмигранты. Ты, наверное, в этом уже убедился. Лично я был уверен, что средний тип еврея – это профессор Эйхенбаум. О существовании типа еврея-хама вообще не подозревал. Короче, держись подальше от эмигрантского жлобья.
Помимо «еврея-хама», Довлатова явно раздражал местечково-религиозный тип. Никакого умиления по поводу «молочника Тевье» он не испытывал. В письме к тем же Ефимовым от 31 августа 1982 года Довлатов с явным удовольствием рассказывает историю об их общем знакомом:
Марина, если Вы помните Соломона Шапиро, то у него недавно умерла мать. На еврейских обрядовых похоронах Соломон поругался с раввином, в частности, сказал ему: «Понаехало всякое говно из Ужгорода». Тогда раввин воздел руки и наслал на Соломона еврейские кары, но Соломон сказал по-английски: «Знаю я вашу веру, электричеством в субботу пользоваться нельзя, а людей обжуливать можно…».
Тут же он переходит к близким по духу новостям из «Нового американца»:
В газете «Новый американец» недавно запретили употреблять слово «свинина» даже в экономических статьях, хозяин Давидка сказал, что не надо травмировать читателя неприятными словами.
В семье Довлатова «еврейский вопрос» присутствовал факультативно, принимая иногда причудливые филологические формы. Из армейского письма писателя отцу (май 1963 года):
Одно время у мамы мелькнула мысль, что я раздумал разводиться с Асетриной. Это произошло из-за моего скверного характера, да и из-за маминого. Она, как ты догадываешься, стала обливать грязью мою супругу, приписывая ей даже уж такие качества, как сильный еврейский акцент.
В Америке взгляды Норы Сергеевны не изменились. Из письма Игорю Смирнову от 1 июля 1983 года:
Мать здорова, но ропщет. Недавно стала говорить:
– В Ленинграде у меня были подруги! А здесь – сплошные евреи – Циля, Рива… Где мои подруги? Где?
Тогда я сказал резонно:
– Твои подруги умерли, к сожалению, а ты, к счастью, – жива и здорова…
Тогда мать задумалась и просветлела…
В 2016 году Елена Довлатова дала интервью порталу Jewis. ru. Ей задали тематический вопрос:
Сергея называют до мозга костей еврейским писателем, хотя с точки зрения ортодоксальных законов он не был евреем. Соблюдались ли у вас дома какие-то еврейские традиции?
Ответ последовал четкий и определенный:
В младенчестве мать меня крестила. Отец, еврей, не был в это посвящен, так как воевал на фронте. Никто в нашей семье не ходил ни в церковь, ни в синагогу. Хотя на еврейские праздники, как теперь понимаю, моя тетка пекла гоменташи, а на православную пасху – куличи и красила яйца. Этим, собственно, мое религиозное воспитание и ограничилось. Дети наши тоже не религиозны. Традиций религиозных в нашем доме нет. На Новый год мы ставим елку.
Все сказанное свидетельствует об отсутствии «еврейского элемента» в бытовой жизни Довлатова. Отец, как возможный носитель традиций, не оказывал какого-то значимого воздействия на жизнь сына. Тем более что семейство Мечи-ков трудно назвать типичными евреями. Довлатов не без удовольствия живописал деда в повести «Наши»:
Наш прадед Моисей был крестьянином из деревни Сухово. Еврей-крестьянин – сочетание, надо отметить, довольно редкое. На Дальнем Востоке такое случалось.
Сын его Исаак перебрался в город. То есть восстановил нормальный ход событий.
Сначала он жил в Харбине, где и родился мой отец. Затем поселился на одной из центральных улиц Владивостока.
Сначала мой дед ремонтировал часы и всякую хозяйственную утварь. Потом занимался типографским делом. Был чем-то вроде метранпажа. А через два года приобрел закусочную на Светланке.
Рядом помещалась винная лавка Замараева – «Нектар, бальзам». Дед мой частенько наведывался к Замараеву. Друзья выпивали и беседовали на философские темы. Потом шли закусывать к деду. Потом опять возвращались к Замараеву…
– Душевный ты мужик, – повторял Замараев, – хоть и еврей.
– Я только по отцу еврей, – говорил дед, – а по матери я нидерлан!
– Ишь ты! – одобрительно высказывался Замараев.
Через год они выпили лавку и съели закусочную.
Размах дед Исаак явил и в ратном
