люди, более умные, честные, сильные и талантливые. И я без удовольствия, но с любовью передаю им мой горький опыт.
Здесь довольно сложная арифметика. На мой взгляд, названные первые «трети» носят относительный характер. К тому же слова о «сокращении эмиграции» явно противоречат объективной действительности. За «рынок», то есть рекламу, сами работники «Нового американца» боролись вяло. Всем казалось, что высокий уровень газеты неизбежно приведет к потоку рекламодателей. Но в этом и фокус. Газета оказалась слишком хорошей для того, чтобы в ней читались, а значит, размещались объявления о «чистке ковров» или «поступлении в продажу свежих помидоров». Седых переиграл всех, оказавшись единственным «Умных» среди всех эмигрантских редакторов и издателей. «Новое русское слово» – скучная и серая газета. Объявления в ней – единственное, что можно было читать. Ради них она и выходит. Наверное, он не без насмешки выслушивал предложения того же Рубина о том, как поднять уровень газеты. Довлатов и его коллеги переоценили аудиторию, наивно полагая, что качество – условие для завоевания рынка. Они делали ту газету, которую хотели бы сами читать. Газета получилась. Газета как рыночный продукт – нет. Как показала история, больше изданий такого качества и уровня в Америке не случилось. Многие верно понимали причину краха «Нового американца». Нельзя не согласиться со словами Эдуарда Тополя, который в то время также пытался раскрутить крупный информационный проект:
Нет, «Американец» лопнул, потому что Довлатов и компания делали газету для себя, питерских эстетов. А мы делаем радио для всех и переводим лучшее американское телевидение. Это не может провалиться.
Провалился, между прочим, и Тополь с просчитанным и продуманным проектом создания русского коммерческого радио в Америке. Там роковые проблемы возникли на стадии подготовки к запуску проекта. Соратники изначально готовились обмануть друг друга. Но то – иная история. Для объективности следует сказать, что есть мнение о недостаточном эстетизме «Нового американца». Его придерживается хорошо знакомый нам Дмитрий Бобышев. Из уже цитированного интервью для «Радио Свобода»:
Довлатов с группой журналистов, наших общих знакомых, некоторые из них работают на Свободе сейчас, сделали, нашли спонсора и создали еженедельную газету «Новый американец». Я подписался на «Новый американец» и даже дал им какие-то материалы. Кстати, там вышел перевод стихотворения Лэнгланда «Либертивилль», я впервые напечатал его вместе с заметкой об этом месте, где жил и Иваск, и Лэнгланд, и еще много поэтов. Там, кстати, жила когда-то Эмили Дикинсон. Заметку об этом городке я поместил в «Новом американце». И еще была большая публикация о Наталье Горбаневской, моя статья «Большая и малая поэзия Натальи Горбаневской». Они напечатали на целую страницу с ее портретом. Потом как-то не получилось у нас. Я хотел, чтобы там появился какой-то разбор, достойный моей первой книги «Зияния», которая тогда еще была вот-вот свежей публикацией. К сожалению, там это не было встречено достаточно тепло, не было такого намерения меня там широко печатать, поэтому напечатали очень скромно «Сонет».
Словесность – родина и ваша, и моя.
И в ней заключено достаточно простора,
чтобы открыть в себе все бездны бытия,
все вывихи в судьбе народа-христофора.
И так далее, я не буду цитировать. Но на этом закончились наши контакты, потому что начали они как-то работать слишком на читателя, а читатель у них шумный, такой яркий, но и вульгарный, и примитивный во многих отношениях – Брайтон-Бич. Вот их достижения скромные воспевал «Новый американец». Когда я попрекнул Довлатова мелочностью их тем и героев, он сказал: «Как и в советской прессе, у нас должны быть свои герои». На этом наше сотрудничество закончилось, я явно оказался не их героем.
Бобышев продолжает тему своих публикаций в «Новом американце» и в мемуарах, приведя в них симпатичные детали. Итак, Довлатову вручен увесистый томик «Зияния». Автор спрашивает главного редактора без поэтической уклончивости:
Я спросил его напрямую, будет ли он меня печатать?
– Конечно, конечно. А что, есть новые стихи?
– Есть и новые. Но у меня вышла первая, большая книга стихов, и мне важно, чтобы публика это знала. Можно, например, сделать из нее подборку, что-то написать в целом о книге…
– Что ж, хорошо.
Я вручил ему томик парижских «Зияний». Он посмотрел на тюльпановский фантастический, странный для него портрет, затем на зеленую обложку с моим именем, хмыкнул:
– «Димитрий»! Над этим еще Чехов иронизировал. Почему же не просто «Дмитрий»?
– Долго объяснять. Это – мое крещеное имя, и мнение Антоши Чехонте в таком деле совсем не указ.
Из всей книги он выбрал всего лишь 14 строк. Сонет. Краткая форма.
Сонет напечатали в рубрике «Круг чтения». Довлатов написал к нему краткое предисловие:
Димитрий Бобышев – ленинградский поэт. Причем, Ленинград – не только его бывший адрес. Ленинград – эстетическое понятие. Обозначение школы. Знак литературного качества.
Великая Ахматова ценила поэзию Бобышева.
За что?
Видимо, за предельную искренность. За отточенное мастерство. За глубокое религиозное чувство, которым проникнуто его творчество.
В общем, за талант.
Ахматова посвящала Бобышеву стихи. Не многие удостоились подобной чести.
Полагаю, что в мемуарах Бобышев сполна рассчитался за свою негероическую судьбу на страницах «Нового американца». Интересно, что Довлатов успел поквитаться с ним заранее. Читаем очередную колонку Довлатова «Быть мужчиной», посвященную статье Вайля и Гениса «Бардак в мире секса». Казалось бы, где здесь место для разборки с Бобышевым. Все находится, все есть:
Есть у меня предмет особой гордости. За 37 лет жизни я не испортил отношений ни с кем. Ни с одним человеком. Ни с мужчиной, ни с женщиной. Даже члены партии со мной любезно здоровались.
А здесь у меня десяток явных врагов.
Как это получается? Очень просто. Есть у меня тут знакомый. Поэт. Из Ленинграда. Хороший парень. Дал мне стихи. Естественно – дрянные. Дома я бы ему сказал:
– Ты гений, Витя, явление, Монблан!
И мы бы продолжали дружить.
Здесь – все по-другому. Здесь у меня – газета. А печатать стихи – нельзя. Они плохие. Значит, надо говорить правду. Короче, вернул ему стихи. А он мне написал:
«Ты – жлоб. Я еще в Ленинграде слышал, что ты продался богатым евреям…»
Теперь мы не дружим. Жаль…
Очередной парадокс: как раз «антисемитизм» – это то, что Довлатов с симпатией отмечал в поэте. Из письма
