— Душу поскоромить горилочкой!
Явдоха обратилась к тем, что несли Михайлика, и велела ему:
— Слезь-ка!
— Зачем? — обиженно спросили сердечные мирославцы.
— Некогда нам, — принужденно усмехнулась матинка.
— Суббота — не работа! — ответили из толпы.
— В шинок мы не пойдем, — решительно ответила паниматка и так повела плечом, что ее поскорей опустили наземь.
— Почему же? — спросил Прудивус. — Мамо?
— У них ведь ни гроша! — громко прошептал над ухом Прудивуса Иван Покиван. — Не видишь, что ли?
— Вижу, — тихо ответил Прудивус. — Глаза у хлопца до того голодны, будто три дня не ел! — И осторожно обратился к Явдохе: — Тетенька!
— Что тебе, сынок?
— Вы, как видно, думаете, что ни динара у вас нет?
— А тебе что до этого!
— Вам, матуся, верно, кажется, что вы уж так бедны, так бедны…
— Отстань, пока я не рассердилась!
— …Будто у вас, — не унимался Прудивус, — нет ни гроша?
— Коли б то лишь казалось, — печально улыбнулась Явдоха, а Прудивус, видя эту ласковую материнскую улыбку, схватил матинку за руку и повел обратно, к подмосткам, где только что шло представление.
— Вы уж разбогатели, матинка, — лукаво подергивая усом, молвил Прудивус и у самых подмостков подтолкнул Явдоху к возу, где все росла громадная куча доброхотных даяний, которые несли и несли сюда после представления мирославцы, складывая плоды своего труда на возу и подле воза: кто клал гуся, кто — курицу, а кто и копченый окорок, либо вилок капусты, или горшочек масла, а кто просто новенький кувшин пустой, сувоину холста, овса мешочек, торбочку пшена, а то и меда в сотах — на капустном листе, кто папушу табака, кто ветку шиповника в белом цвету, а кто платок вышитый либо шапку смушковую, а кто и деньги, — кто чем богат! — и всего там набиралось уже так много, что и помост Оникия Бевзя начали заполнять дарами народа, и гора приношений, потому как зрителей было немало, все росла и росла.
19
— Это все ваше, матинка! — торжественно сказал Тимош Прудивус.
— Да ну тебя! — удивленно отвечала Явдоха.
— Это все ты, хлопец, заработал, — обернулся Прудивус к Михайлику.
— С ума спятил! — кивнул на лицедея и Михайлик. И спросил: — Когда ж я все это заработал?
— Только что.
— Чем же?
— Песней.
— Разве песнями зарабатывают? — усомнился парубок, затем что сие казалось ему кощунством: за песню брать деньги. — Я не нищий! — добавил он сердито. И крикнул: — Пойдемте дальше, мамо!
— Э-э, нет! — остановила его матинка. — Не торопись. Это дело надо… того… — И пристально взглянула на Прудивуса: — Так ты, голубь мой, говоришь, будто все это — наше?
— Ваше, — подтвердил Прудивус.
— Ваше, — подтвердил и Иван Покиван, все еще осторожно держась подальше от шалого кузнеца.
— Ваше, ваше! — подтвердили и голоса из толпы.
— Нет, — стала прекословить матинка. — Этак — негоже!
— Почему?
— Нашего тут — только половина. Вторая — ваша.
— А не много ли вы з-з-захотели, паниматка? — рванулся к помосту Пришейкобылехвост, который до сих пор все бегал где-то за паном Кучей, вымаливая у того прощение. — Люди, матинка, работали, а вы… неведомо откуда и зачем… и вдруг — половина!
— А как же я? — возникая словно из-под земли, обиженно отозвался Оникий Бевзь, что успел напялить на себя какую-то одежонку. — Что ж дадите мне?
— За что?
— Чей это помост? Мой! А на чем спасалась панна Смерть? Чья сломалась виселица? Моя! — И пан Оникий Бевзь, палач, протянул руку и в растопыренную ладонь ткнул пальцем: — Платите!
— А вот я сейчас! — столь многозначительно молвил ласковый и кроткий Михайлик, что катюга, как и все палачи опасливый, вдруг исчез неведомо куда.
— Может, все-таки — четверть? — опять заныл Пришейкобылехвост.
— Половину так половину, — будто и не слыша вопроса Данила, поспешила высказать согласие сведущая в деле матинка. — А теперь пойдем к ковалю! — молвила она Михайлику и, взяв его за локоть, повела дальше, в ту сторону, куда они стремились в течение нескольких часов.
— Куда ж — так спешно? — спросил Прудивус.
— Дело не ждет, — не останавливаясь, коротко ответила Явдоха.
— Надо бы поделиться! — завопил вслед Пришейкобылехвост.
— Чем поделиться? — спросила матинка.
— Где ваша половина, а где — наша?!
— Еще успеем, — на ходу отмахнулась Явдоха. — Пускай!.. У нас еще и хаты нет, куда все это сложить! — И, опять забыв про голод, направилась далее к вышгороду, где высились руины доминиканского монастыря.
Потом на миг остановилась и велела сыну:
— Благодари добрых людей!
— Спасибо вам, — бил челом Михайлик. — Спасибо еще раз, — почтительно повторил он. — Спасибо и в третий! — И опять учтиво поклонился.
Из толпы послышались всяческие горячие и соленые пожелания парубку.
— Ну что? Разбогател-таки? — пробегая мимо, спросила цыганочка Марьяна.
— Обожди! — кинулся было Михайлик за ней.
Блеснув горячим оком, жутковатым даже, дивчина пропала, словно в воду канула, хоть Михайлику она была зачем-то нужна, ибо он только сейчас уразумел, что предсказание Марьяны сбылось-таки и они с матинкой разбогатели.
Вздохнув, Михайлик озирался по сторонам, но Марьяны нигде не было, и сын с матерью снова двинулись далее, куда вела их нужда.
Но внезапно Михайлик остановился и, столь неожиданным для матери голосом взрослого мужчины, молвил:
— Погодите, матуся!
Он зашагал обратно, к куче даров, что все еще росла на помосте у ката.
— Куда ты? — тревожно спросила матинка.
Но Михайлик не отвечал.
20
Он вернулся к помосту.
Протянул руки к невысокой бадейке, поставленной на алтарь искусства каким-то благодарным бондарем, где уже было полнехонько денег — талеров, дукатов, динаров, шелягов, московских копеек, польских злотых и червончиков, — и, набрав две горсти медяков, серебра и золота, высыпал это богатство в новенькую смушковую шапку, взятую из кучи подношений, зачерпнул еще две-три пригоршни и рванулся поскорей назад, в ту сторону, откуда они с матусей сюда пришли, то есть опять на самое дно базара.
— К ковалю нам! — напомнила матинка.
— Успеем к ковалю, — уверенно отвечал парубок и, взяв мозолистую руку матери, повел Явдоху за собой, торопясь, как по неотложному делу, и все скопище двинулось за ними, за этими новоиспеченными богачами, у коих души замлели с голоду.
«Поесть, видно, поспешает», — сочувственно подумала Явдоха и покорно двинулась за ним.
