Зайдя в крог, Добрыня заказал себе, и выпил, очень много браги и пива и стал сентиментален. Возможно именно поэтому девушка, подсевшая к нему, показалась ему отчаянно милой — пухлая, розовощекая, молоденькая, вызывающе одетая. Он рассказывал ей о великих походах, о князьях прошлых лет, о предыдущих войнах с Новгородом, о своих друзьях, погибших на поле брани, не чета нынешнему поколению, а она слушала внимательно, смотрела восторженно и улыбалась. Добрыня решил взять ее к себе на ночь.
Светила луна, ночь выдалась теплая. Две улицы отделяли дом Добрыни от крога. По старой привычке Добрыня жевал укроп, держа пучок в левой руке. Девчонка перебирала рядом с ним босыми ногами и заглядывала ему в лицо снизу вверх, чем ужасно Добрыню разохотила.
Он хлопнул стражника, охранявшего вход, по плечу, подмигнул второму стражнику, и повел девчонку наверх, в покои. Спальня Добрыни отделана была роскошно. Ковер, бархат, золото — все это плохо сочеталось с простым деревенским домом с временами протекающей крышей. Добрыня лег на ложе спиной и потянул девчонку на себя.
— Развяжи мне рубаху, и свою тоже развяжи.
Девчонка повиновалась, сидя верхом на большом Добрыне. Стянув с себя рубаху через голову и обнажив молодые груди, она заерзала и попросила Добрыню подвинуться ближе к середине ложа, а то у нее нога свисает. Добрыня подвинулся, и тут же сквозь перину, снизу, в спину ему воткнули длинное лезвие.
Глаза старого воина широко открылись. Рот распахнулся, хриплый гулкий рев готов был вырваться из горла, но Пташка закрыла ему лицо подушкой. Тело Добрыни дернулось несколько раз и замерло.
Пташка слезла с Добрыни, сняла со стола свечу, прошла, как ее наставляли, мимо окна, и снова поставила свечу на стол. Дуб, лицо и грудь в крови, выбрался из-под ложа.
— Умыться бы, — сказал он. — И пить очень хочется. Три часа ты его окручивала. Могла бы и быстрее. Я уж уходить хотел.
В этот момент на лестнице раздались шаги, дверь открылась, и в комнату вошел Житник.
— Здравствуй, — поприветствовал его Дуб.
Житник подошел к ложу, потрогал пульс Добрыни, и обернулся.
— Все как условлено, — заверил его Дуб.
— Да, — отозвался Житник.
Вытащив сверд, он сделал неожиданный резкий выпад, всаживая клинок Дубу под ребра. Дуб очень удивился, начал было что-то соображать, и умер до того, как его тело стукнулось об пол и замерло. Житник вытер сверд о рубаху Дуба и вложил его в ножны.
— Это правильно, — сказала Пташка, испуганная и осторожная. — Сволочь он был, я давно хотела сказать.
— Не волнуйся, — попросил Житник. — Все хорошо. Вот деньги, держи.
Пташка подошла ближе, протягивая руку. Житник обнял ее и быстро, без излишней жестокости, свернул ей шею. Распахнув дверь ударом ноги, он крикнул:
— Эй, кто там! Охрана! Сюда, аспиды!
Прибежали охранники.
— Так-то вы охраняете хозяина? — сказал Житник, делая страшные глаза.
Охранники, увидя три трупа, растерялись.
— Вам за это знаете, что будет? — спросил Житник. — Прихожу, а Добрыня лежит мертвый и девка его мертвая, а вот этот гад — вы только на рожу его посмотрите. И меня хотел убить. Пришлось принимать меры. Как он здесь оказался? Отвечайте!
— Не погуби, кормилец, — сказал один из стражников.
— То-то, «не погуби», — проворчал Житник. — Что теперь делать, а? Вот скажите, что делать?
— Не знаем, батюшка.
— Не знаете… Ну, хорошо. Идите и приведите кого-нибудь из воевод. Кого найдете. Быстро, иначе языки повырываю, носы отрежу!
Стражники кинулись вниз по лестнице. Житник подождал немного, а затем вышел за ними сам, повернул за угол, и остановился в тени. Вскоре он увидел, как, сопровождаемый стражниками, идет к дому Добрыни Ляшко, молодой воевода из боляр. Житник подождал, пока трое войдут в дом, и быстро пошел прочь.
Ляшко, увидев и оценив, быстро принял меры. О случившемся нельзя было сообщать прямо сейчас, не оповестив князя. Опасно. Смерть начальника охраны, человека, от страха перед которым частично зависела прочность здания державы, должна быть представлена торжественно, и преемник должен быть готов. Ляшко велел стражникам закатать тело Добрыни в ковер, а сам, орудуя ножом, поднял несколько досок пола. Под полом находилось подсобное помещение, по центру которого стояли сани. Подумав немного, Ляшко велел стражникам опустить труп прямо на сани. Туда же скинули два других трупа. С помощью стражников Ляшко уложил доски на место. Велев стражникам никого не впускать и молчать под страхом расправы, он пошел искать гонца для доставки вестей в Киев, лично Владимиру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. О ЛЮБВИ
Дир скрывался от гнева Добрыни где-то за городом, Яван, заглянув в Киев и походив вокруг того места, где стоял еще недавно отчий дом, тоже куда-то отлучился. Эржбета… да… А вестей от Марии не было.
…Отоспавшись, Хелье вышел из детинца, поразмыслил, не пойти ли к Владимиру и не попросить ли прощения за самовольную отлучку, но решил сперва подождать и посмотреть, не проявит ли Мария благодарность. Сняв себе комнату в доме ремесленника, он терпеливо ждал целую неделю, а на восьмой день встретил в Римском Кроге знакомого по Корсуню — Гостемила.
Гостемил искренне обрадовался встрече и тут же предложил Хелье переехать к нему, снимающему целый дом неподалеку от Михайловского Храма, к западу от Горки. Слугу своего Гостемил отпустил, и в Киев приехал один.
За четыре дня, проведенные с Гостемилом в его доме, Хелье дал ему девять уроков владения свердом, и Гостемил, весьма способный ученик, рассыпался в благодарностях. Один раз, ночью, Хелье навестил Дир, и Гостемил, проснувшись и накинув специальную робу, предназначенную очевидно именно для приема неожиданных гостей в Киеве в ночное время, вышел к друзьям и принял участие в разговоре. Дир Гостемилу понравился неимоверно.
— Такой большой, устрашающего виду, — говорил Гостемил, радуясь, — а на самом деле совсем ребенок.
Диру это определение пришлось не по душе, что привело Гостемила в восхищение.
— А ты славянин ли, Гостемил? — спросил Дир с подозрением.
— Славянин, друг мой, славянин! — добродушно уверил его Гостемил.
— Славяне славянам рознь, — заметил Дир, не сдаваясь. — Происхождение — еще не все.
— Это, к сожалению, именно так, — подтвердил Гостемил. — Из-за этого я часто бываю вынужден свое происхождение скрывать, увы.
— Стыдишься, что ты славянин? — гневно спросил Дир. — В Константинополь глядишь? Бывал я в Константинополе. Ничего особенного.
— Нет, — сказал Гостемил, удивляясь.
— Зачем же скрываешь? Происхождение?
— Не всегда скрываю. Но часто.
— Зачем? — настаивал Дир.
— Да вот видишь ли, друг мой, многие, как только слышат о моем происхождении, так сразу семенить и раболепствовать начинают, и общение с ними становится трудным и скучным.
— Ты, значит, высокого роду?
— Да.
— Что же это за род такой?
— Высокий, — Гостемил улыбнулся лучезарно.
— А прозывается как?
Гостемил пожал плечами.
— Моровичи, — сказал он просто.
Дир как-то сразу сник и присмирел. Делая последнюю попытку доказать надменному отпрыску древнего рода, что тоже не лыком шит:
— Болярские сынки живут славно и богато, — сказал он. — А как родную землю защищать, так их не сыщешь, все в разъездах.
Хелье подумал, что Гостемил сейчас обидится. Но Гостемил не обиделся.
— Это правда, — сказал он. — Не люблю я войну.
— Вот поэтому ты и не настоящий славянин, — сказал Дир. — Настоящий славянин — это человек со свердом.
— Да, наверное, — ответил рассеянно Гостемил, поправляя робу таким образом, чтобы она сидела на нем изящно. — Путь человека со свердом невзрачен и кустист.
Дир не нашелся, что на это ответить, и некоторое время пребывал в подавленном недоумении. Выпив еще бодрящего свира, он спросил Гостемила, не хочет ли он одолжить у него на время Годрика, а то самому Диру нынче не с руки содержать при себе холопа. Ненадолго. Месяца на три, может быть. Гостемил неожиданно согласился.
* * *
Ход мысли отвергнутых влюбленных всегда одинаков. Сперва они начинают сомневаться в себе — мол, возможно я недостаточно хорош для нее. Затем им на ум приходит, что пока они страдают в отдалении, нерегулярно питаясь и сочиняя или вспоминая нелепые вирши, предмет вожделения не теряет времени, и время работает отнюдь не на отвергнутых. Нехитрое логическое построение это приводит в конце концов к мысли, что в жизни любимой женщины есть кто-то еще, и сразу вызывает желание на этого кого-то посмотреть, дабы знать наверняка — действительно ли меня предпочли лучшему?
Васс остался в Константинополе, следовательно, «кто-то еще» был не Васс. Неизвестно, кстати, был ли Васс любовником Марии ранее — поразмыслив, Хелье пришел к выводу, что никаких доказательств любовной связи Васса и Марии у него нет. А вести все не приходили. Значит, не Васс. Кто же?
