— Откуда у Алешки столько денег, а, Илларион?
— Не знаю, — сказал Илларион. — Я очень долго над этим думал. Ночами не спал.
Владимир засмеялся.
— Жрать хочешь? — спросил он.
— Хочу.
— Не дам, — отрезал Владимир. — Экстравертов полагается кормить с запозданием.
— Это не честно.
— Зато действенно. Ладно, не куксись. Ишь, щеки растопырил. Пойдем, пожрем чего-нибудь.
Накормив Иллариона и заодно себя очень вкусной и сладкой кашей, приготовленной польским поваром, и замечательным же киселем, и рассказав ему смешную сказку про ведьму, питавшуюся исключительно индусами, Владимир решил, что все-таки пора поговорить с Предславой. А Илларион очень кстати под рукой. При нем легче сохранять спокойствие.
— Пошли, Илларион, дочь мою драгоценную проведаем.
По пути в светелку Владимир остановил пробегавшего мимо холопа, собиравшегося проучить помощника повара за нерадивость, и отнял у него розгу.
Не меня ли он собирается сечь, подумал Илларион. Пусть только посмеет. Я Александру пожалуюсь.
У светелки Владимир сказал стражнику «кыш!», украдкой перекрестился, и открыл дверь. Предслава, простоволосая, заспанная, в одной рубахе, сидела на постели и смотрела в окно. Увидев Владимира, она отвернулась к стене.
Илларион вошел за Владимиром и понюхал воздух. Пахло не очень противно.
— Перестань дуться, — попросил Владимир. — Давай поговорим.
— Мне не о чем с тобою говорить, — отрезала Предслава.
— Так уж и не о чем, — усомнился Владимир. — Все-таки я старый и опытный, людей хорошо знаю, да и в средствах не стеснен. Верно, Илларион?
— Зачем тебе эта розга? — спросил Илларион. — Розга — это плохо. Ты брось розгу.
Владимир поднял брови удивленно.
— Вот как? А как же конунг Соломон?
Илларион не понял, при чем тут конунг Соломон, и насупился.
— Конунг Соломон сказал, — объяснил Владимир, — щади розгу только если ненавидишь дитя.
— Ну и глупо, — резюмировал Илларион. — Если ненавидишь дитя, отступись и не трогай его, а розги не при чем.
— А если любишь?
— А если любишь, — резонно возразил Илларион, — то как же у тебя на любимое дитя рука подымется, посуди?
— По-твоему получается, что розги вообще не нужны.
— Иногда нужны. Вот Михе розги нужны.
— Ну, с Михой мы потом побеседуем. А с этой мне что делать?
— С какой?
— Да вон, на ложе сидит, арселем широким простыни примяв?
— А в чем она провинилась?
— Тебе Алешка не сказывал?
— Сказывал, а только он говорит, что это не ее вина.
— Алешка так говорит? А ты слушаешь?
Илларион прикусил язык. Да, подумал он, лишнее сказал. Сейчас он действительно меня выпорет. Вон розга в руке как подрагивает.
— Я слушаю, но верю не вдруг, — ответил он дипломатично.
— Стало быть, не веришь ты, что нет за ней вины?
Илларион промолчал.
— А вот мы сейчас узнаем, — пообещал Владимир, подходя к ложу.
Предслава поглядела на него и отодвинулась было, но он поймал ее за волосы.
Ну, сегодня не меня, подумал Илларион.
Взяв розгу в зубы, Владимир опрокинул Предславу на спину и перевернул ее на живот. Она закричала, и это прибавило ему азарта. Одной рукой вдавливая ее в ложе, другой он потянулся задрать ей юбку, но тут вдруг Илларион повис на этой руке, крича:
— Не смей! Не смей!
Владимир резко выпрямился. Предслава тут же вскочила, слетела с ложа, и отбежала в угол, затравленно глядя на Владимира. Князь выплюнул розгу на пол.
— Ты чего это, — спросил он, глядя на Иллариона строго.
— Не смей ее бить, вот и все, — сказал Илларион.
— Ты дурак, Илларион. Я ж не калечить ее собирался, а так, розог пять-шесть по арселю, для ума.
— Для ума книжки греческие читают, — возразил Илларион. — А бить нехорошо.
— Ты не понимаешь, Илларион, — Владимир говорил, глядя на Предславу. — Мне с нею побеседовать надо.
— Ну и беседуй. А бить зачем.
— Так она не слушает, что ей говорят! — крикнул Владимир. — Какая уж тут беседа!
— Наверное, ей неинтересно, — предположил Илларион. — Так бывает. А бить нельзя. Когда мне неинтересно, а Ипполит меня бьет, я все равно не слушаю, а только страдаю.
Владимир сел на ложе и подпер подбородок кулаком.
— Что же мне делать, Илларион? Она меня не слушается.
— Это по-разному. Когда меня Маринка не слушается, я ее пугаю.
— Как же ты ее пугаешь?
— Я ей говорю, что больше не приглашу ее в дом Александра, потому что она меня только позорит.
— Хм, — сказал Владимир. — И она начинает слушаться?
Илларион подумал.
— Нет, — честно признался он.
— Так какой же смысл ее пугать?
— Для порядку.
— Нет сладу с бабами, — серьезно и с чувством сказал Владимир. — Хочешь замуж за Болеслава? А? Говори, гадина.
Предслава воззрилась на него.
— Говори, пока я добрый. Говори, пока ребенок здесь. Говори, сволочь.
— Хочу, — ответила Предслава, не смея верить.
— Зачем?
— Я его люблю.
— Мало ли что. Я вот люблю баранину, но мне вредно, и я ее не ем.
— Неправда.
— Ну разве что изредка.
— Каждый второй день лопаешь.
— Ну, лопаю. А обо мне ты подумала? Как я тут буду без тебя. Подумала?
— Я не единственная твоя дочь.
— Он тебя в два с половиной раза старше. Мало ли кругом молодых. Вон Ляшко… нет, Ляшко дурак… ну вот подожди, Илларион подрастет… А хочешь, призовем какого-нибудь смазливого, высокородного — из Швеции или из Италии… И он будет тут жить. У нас. А то ведь Гнезно далеко. Захочешь ты, к примеру, обратиться ко мне за советом, а нельзя. Далеко. Илларион, скажи ей.
— Страсть, как далеко, — сказал Илларион.
— То есть, — предположила Предслава, — мне лучше молодость свою ради тебя загубить, да?
— Ну уж загубить. Ты подумай, дура — не зря ведь сказано — чти родителей своих. Подумай. Не зря.
— Я чту.
— Не чтишь.
— Чту. Я против тебя плохого не замышляла, в сговоры ни с кем не вступала, любила тебя и служила тебе. Ты мой отец. Мужа ты мне не заменишь.
— Ну какой он тебе будет муж! — возмутился Владимир. — Он всегда в походах, а когда дома, так ведь не сладок! Он уж двух жен в могилу загнал. Его родные дети не любят.
— Тебя тоже. Касательно же жен…
— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал князь, боясь, что она заговорит об Анне. Анну он в могилу не загонял, это точно, но Анна все равно умерла, не так ли. — Езжай, — сказал он устало. — Охрану тебе дам, грамоту сопроводительную… эх…
Не веря ушам своим, Предслава выпрямилась и подошла к отцу.
— Фу, — возмутился Илларион. — Сейчас она будет тебя целовать. Фу.
Он стоял и старался не смотреть, как дочь с отцом обнимаются, как дочь рыдает, как отец гладит ее по голове. Стыдоба.
— Пойдем, Илларион, — сказал Владимир упавшим голосом. — Пойдем я тебя на ладье покатаю.
Илларион оживился.
— На червленой? — спросил он.
— Можно и на червленой. Пропади оно все пропадом.
Гонец из Берестова подлетел к самому входу в терем, непрерывно выкрикивая страшную новость. Все, кто был в детинце, и стражники, и купцы, и монахи, замерли. Владимир, оставив Иллариона, подбежал и с размаху хлопнул гонца по потной щеке.
— Что ты орешь на весь огород, скот! — сказал он. — Докладывают сперва князю! Что мне с вами делать со всеми, бараны! Эка липец выдался в этом году.
* * *
Детей нельзя обижать просто так, поэтому на червленой ладье они все-таки покатались. Владимиру было не по себе. Каков ни был Добрыня — он был огромной частью его, Владимира, жизни. Всей сознательной жизни. Часть эта не всегда была светлой и приятной, иногда от этой части хотелось даже избавиться, иногда мечталось — как бы это было хорошо, мир без Добрыни, жизнь без Добрыни — но никуда не денешься! И вот Добрыни больше нет. И в жизни образовалась пустота, и чем она заполнится — еще неизвестно, и заполнится ли. Такие были у Владимира мысли — еще не рациональные, отрывочные, вязкие.
Швела поклонился Владимиру в гашник. Александр, с мокрыми после бани волосами, в длинной робе, сидел в своем зале со статуями, пил бодрящий свир, и что-то читал, какой-то очень умный фолиант. Он был уже осведомлен.
— Сядь, князь, — сказал он. — Сядь, не мельтеши, с мысли сбиваешь. Выпей вот бодрящего свира. Илларион, иди в сад, поиграй там.
Владимир сел на римский скаммель и отрешенно посмотрел на обезглавленную статую. Кто ж это все-таки так постарался, подумал он. Я помню эту статую с головой. Вот ведь варвары. На жену его думать глупо — она брюхата. У Швелы-управляющего отношение к вещам трепетное. Небось Илларион, сам, лично. Но как? Если бы он ее просто столкнул с пьедестала, она бы вся рассыпалась. А тут только голова. Все-таки я как-нибудь спрошу у Алешки. Добрыня… Добрыня…
