— Не все ли вы и князь Шуйский, нынешний государь, и другие приезжали к нему в Тулу, признавали государем, присягали, а потом привели в столицу и венчали на царство? Теперь, после этих уверений и присяги, вы убили его. За что же винить короля и Речь Посполитую? Во всем ваша вина. Мы не жалеем этого человека. Вы же сами видели, с каким высокомерием он с нами обращался, как требовал императорского титула, как не хотел принимать грамоты от короля…
Гонсевский чуть было не сказал, что послы поддержали заговорщиков, но вовремя удержался. После паузы продолжил, опустив голову:
— Нам жаль только многих почтенных людей, которых вы перебили, перемучили, разграбили состояние, да еще же нас и вините, будто мы перемирие нарушили!
Ярость снова заклокотала в Гонсевском, и он в запальчивости начал угрожать, чего, видимо, и ждали от него бояре:
— Если вы нас, не по обычаю христианскому, задержите и оскорбите этим короля и Речь Посполитую, корону польскую и Великое княжество Литовское, тогда уж трудно будет вам на чернь ссылаться, и случившееся пролитие невинной крови братий наших останется не на черни, а на вашем государе и на вас, думных боярах. Из этого ничего не выйдет хорошего ни для вашего, ни для нашего народа!
Маржере даже поморщился от досады. Ведь именно такого заявления и ждет Шуйский, чтобы задержать послов подольше!
Туповатый Татищев, не поняв, что дело сделано, решил еще больше подзадорить послов и начал оскорблять короля:
— Ну какой Жигимонт король? Никто его не слушается, многие дворяне его не признают и хотят прогнать с престола. Воевать не умеет, с одной стороны татары лезут, с другой — шведы. Как с таким королем переговоры вести?
Однако Гонсевский, поняв, что допустил дипломатическую ошибку, на удочку не попался и ответил холодно-презрительно:
— Мы ничего не знаем о внутренних наших беспорядках, о которых здесь толкуют, и не думаем, чтобы они были. Правда, мы люди свободные, привыкли говорить свободно, охранять права, вольности и свободу народную. Но это нельзя считать беспорядком. Хоть бы и случились в нашем отечестве какие-нибудь недоразумения между людьми, в нашем народе достанет доблести, чтоб пожертвовать своими частными выгодами для отечества. И если осмелится оскорбить нас посторонний неприятель, то наши легко между собою согласятся и не дозволят чужеземцам посягать на свободу и вольность нашу.
Мстиславский поспешил замять бестактность дьяка, вернувшись к прежней теме разговора. Со вздохом он сказал:
— Все это сделалось за грехи наши. Вор этот и нас и вас обманул. Вот Михайло Нагой, родной брат царицы, он назвал себя его дядею — спросите его! Он вам скажет, что это был вовсе не Димитрий, настоящий Димитрий в Угличе, за его телом поехал митрополит Филарет Никитич с архиереями, они привезут его и похоронят между предками его. А ваше слово об отпуске вашем и всех польских людей мы доложим великому государю и дадим вам ответ.
Обманутый миролюбивым тоном, Гонсевский попросил позволения повидаться с Мнишеками, но Мстиславский наотрез отказал, памятуя наставление Шуйского ни в коем случае не допускать такой встречи.
На выходе Маржере будто невзначай оказался рядом с Гонсевским:
— Боюсь, вы дали выгодный козырь Шуйскому. Теперь у него есть повод подольше не отпускать вас в Польшу. Он будет жаловаться королю на вашу угрозу и требовать замену посольства. А это дело долгое…
— Но каков бестия! Обвел нас вокруг пальца.
— Я это понял, когда спросил о своем вознаграждении…
— И что же? Неужели отказался заплатить обещанное?
— Он сказал: «Послы тебе обещали, пусть они и платят».
— Увы, Маржере, посол беден, как и ты. Единственная надежда на короля. Можешь ли ты срочно выехать в Краков, чтобы поведать о происходящем?
— Меня не выпустят так просто. Я тоже слишком много знаю, как и господин посол. Правда, есть купец Масса…
— А, это тот пронырливый молодой человек с лукавой рожицей? Он сможет проникнуть ко мне?
— Сейчас вряд ли. Шуйский приказал усилить охрану. С меня ведь тоже глаз не спускают.
Маржере убедился в этом, навестив в последний раз свою возлюбленную. Рыдая, она рассказала, что ее деверь Иван, видно по поручению Шуйского, дознавшегося о ее связи с Маржере, приказал ей немедленно выйти замуж за соседа, боярина-вдовца.
На обратном пути посольство миновало дворец, где располагался воевода Мнишек. Гонсевский увидел его стоявшего у окна рядом с дочерью Мариной. Гонсевский замахал кружевным платком. Воевода заметил его, что-то хотел крикнуть, но передумал, лишь растерянно улыбнулся и развел руками. Шуйский лишил его всего имущества, включая тридцать бочек токайского. Марине же вернули ее арапчонка, платья и… пустые сундуки.
…Князь Дмитрий Пожарский в числе немногих оставшихся при дворе стольников был зван на государево венчание. Видно, наслышан был Шуйский, что князь отказался в свое время от лестного предложения вельможи Ивана Хворостинина войти в число близких людей императора.
Вместе со своим неразлучным Надеей и десятком верных дружинников он скакал из родового имения Мугреева. При подъезде к Москве ему встретился возок, в котором отправлялся в Уфу бывший дьяк Посольского приказа старый знакомец князя Афанасий Власьев.
Не думая о возможных неприятных для него последствиях, Дмитрий спешился и властным жестом приказал приставу, сопровождавшему возок, остановить поезд.
— Как живешь, подобру ли? Здоров ли? — участливо спросил Пожарский, не ожидая, пока Власьев, покряхтывая с непривычки, самостоятельно выберется из возка.
— Далеко ли собрался? — осведомился князь.
Власьев покосился на пристава, который с любопытством слушал разговор, и ответил коротко:
— В Уфу, на воеводство.
— А что не по Казанской дороге?
— Там казаки пошаливают. Сказывают, идут на Москву с царевичем Петром.
— Петром? — удивился князь.
— Сын у покойного Федора появился. Не слышал?
— Не сподобился. А что в Москве делается?
Власьев вновь покосился на пристава:
— Завтра государь наш законный, Василий Иванович, венчается на царство.
— Знаю. Сам зван ко двору.
Пристав неожиданно отвлекся, увидев скачущего из Москвы одинокого всадника, и Власьев произнес слова, которые Пожарскому потом довелось слышать слишком часто:
— Смутное время наступило, князь. Смута — в умах, смута — в душах, смута — в сердцах. Люди не знают, кому и чему верить. Димитрий не сумел удержать царство, но и Шуйский — не царь.
— Что так? И знатен вельми, и умом не обижен.
— Умен-то умен, да недогадлив. Глупость за глупостью делает, — досадливо сказал дьяк. — Я, конечно, не советчик ему, но поглядел — с поляками поссорился, чужеземцев со двора гонит. Самых отъявленных недругов своих воеводами на границу с Москвой прогнал, они же первые ему и изменят. На престол сел без Земского собора, не понимает, что власть Москвы ничто без поддержки всех городов. Стоит им откачнуться — и Москве не бывать! Попомни мои слова!
